Коварство, или Тайна дома с мезонином - Вера Колочкова

– Что ж, спасибо вам за признание, Тина. Большое спасибо. Я очень тронут, конечно… – неловко пожав плечами, произнес Антон Павлович. И замолчал.

А что он мог ответить ей, интересно? Хорошо, хоть хилая лампочка над крыльцом общежития вовремя замигала и погасла напрочь, и не увидела Тина его растерянного лица, на котором перемешались все эмоции этого странного вечера: и невесть откуда взявшийся интерес к этой смешной девчонке-студентке, и неловкость от ее стремительного признания, и без следов радостно-тщеславного мужского волнения тут не обошлось. Не каждый же день юные студентки в любви к доценту Антону Павловичу Званцеву признаются, в самом деле!

Тина, однако, его молчания выдержать долго не смогла. Повернулась решительно и скрылась за большими тяжелыми дверьми студенческого общежития. Проплакала потом в подушку всю ночь. То ли от счастья, то ли от досады на свою эту неизвестно откуда взявшуюся смелость…

На следующий день Антон Павлович подошел к ней сам. Поджидал около университета, окликнул робко, когда она в студенческой стайке девчонок-однокашниц шла мимо. Сердито отмахнувшись от Вари Синицкой, понимающе ей ухмыльнувшейся, она подбежала к нему, изо всех сил пряча за легкой и вежливой улыбкой смущение.

– Да, Антон Павлович! Я вас слушаю…

– Тина, я вас приглашаю в гости. На чашку чаю. Соглашайтесь, Тина! Чай у меня и правда замечательный – недавно друг из Англии привез. Только не подумайте ничего плохого, ради бога…

– Да я согласна, Антон Палыч! Что вы! Спасибо за приглашение. Я с удовольствием выпью вместе с вами настоящего английского чая, – дрожащим от не пожелавшего никуда прятаться смущения голосом проговорила Тина. – Тем более я его никогда и не пробовала.

– Правда? Вы на меня не сердитесь?

– Да за что, Антон Палыч?!

– Ну что ж, и замечательно… Тогда прошу!

Он галантно открыл перед ней дверцу белого «Москвича». Тина робко уселась на пухлую подушку переднего сиденья и быстро подогнула ноги, пытаясь спрятать подальше от его глаз неказистые свои туфли. Беда была с этими туфлями. Размер-то у нее детский совсем, пойди найди их где-нибудь! Платья-юбки еще пошить можно, а вот с туфлями настоящая катастрофа. Пока бежишь в них по тротуару, среди народа, еще туда-сюда, но вот чтоб в гости заявиться… Да еще к Антону Павловичу Званцеву! Он же такой изысканный, в черном костюме с галстуком, в черной шляпе… И улыбается так хорошо, когда машину ведет… Вообще, в машине легковой, если честно, она очутилась впервые в своей жизни – роскошью по тем временам она была невиданной. В те времена к людям науки государство очень даже хорошо относилось. Зарплатами так уж явно не унижало. И квартиры бесплатно давало. А бывало, и особняки целые…

Дом-особняк, в который привез Тину на чашку чаю Антон Павлович, поразил ее в самое сердце. И не размерами даже, а красотой своей достойно-старинной, колоннами белыми, красивым настоящим мезонином наверху. В этом городе вообще, она заметила, было много таких вот старых особнячков. Целые улицы из них были, как и вот эта, вся насквозь заросшая кленами. А в доме был большой гулкий зал, и старинная печь с голубыми изразцами, и огромная библиотека с дореволюционными еще изданиями, уютно расположившаяся наверху, в мезонине. У Тины голова закружилась от восторга, когда она осторожно вытянула с полки шершавый томик чеховского собрания сочинений и стала листать его желтые твердые страницы. Даже сердце странно и тревожно внутри дрогнуло. А может, оно и не от томика чеховского дрогнуло. А оттого, что позвал ее Антон Палыч вниз чай пить.

Чай хваленый английский ей совсем не понравился. Черный и терпкий очень. Непривычно. А когда пригляделась ко всему повнимательнее, не понравилось еще и пыльное кругом запустение – так и захотелось попросить у хозяина ведро с тряпкой да пройтись по этой красоте женскими руками… Антон Павлович, будто поймав на лету ее мысль, заговорил грустно:

– Да, Тина, да… Так и живу, представьте себе, пять лет уже. Один совсем. Дом огромный, а я один… А раньше тут много народу было! Папины все сестры с нами жили, и дети их – кузины мои драгоценные, и мамины родители… Шумно у нас было, весело! Потом всех судьба по разным местам разбросала. Одна моя сестра теперь даже в Америке живет, за диссидентство ее туда выставили…

– Как это? – округлила на него священным ужасом переполненные глаза Тина.

– Ну, не прямо так, как Синявского с Даниэлем, конечно. Просто намекнули, что препятствовать, мол, не станем, если что… Как-то очень уж быстро этот дом опустел, знаете ли. Теперь вот живу один, как сыч. И жена моя пять лет назад умерла. Вон ее портрет висит…

Тина проследила настороженно за его рукой и тут же встретилась взглядом с изображенной на большом портрете красивой женщиной, казалось, улыбнувшейся ей лукаво и понимающе даже. Черные ее волосы лежали вокруг головы непокорным нимбом, и шея была гордо вытянута, и лицо казалось бы даже немного высокомерным, если б не глаза и губы. Глаза и губы женщины улыбались с портрета особенно по-свойски, особенно по-доброму. Одобряли ее глаза все, что происходило сейчас в этой комнате. И Тину тоже одобряли. И даже подсказывали, что здесь будет происходить дальше и чтоб Тина не боялась ничего…

– Красивая какая… – вполголоса уважительно произнесла Тина. – А как ее звали, Антон Палыч?

– Александрой ее звали. Сашенькой. Она балериной была, талантливой очень. Я любил ее безумно! Да ее все любили, чего там… Есть такие женщины, Тина, которых не любить просто нельзя. От них обаяние будто мощным потоком исходит, и противостоять ему практически невозможно. Да и не хочется…

– Да… Оно даже и от портрета исходит, ее обаяние… – почему-то внутренне вся скукожившись, тихо проговорила Тина. Потом снова подняла глаза на портрет и снова вдруг почувствовала, как ободряюще улыбнулась ей Александра – ну чего ты, мол, испугалась так, дурочка…

– Вы знаете, Тина, когда она умерла, я думал, что никогда уже ни с одной женщиной судьбу свою не свяжу. Так и прожил бобылем целых пять лет. А вот вчера, когда вы мне в любви своей так неожиданно весело признались, вдруг повернулось внутри что-то. Как дверь какая-то открылась. Понял вдруг: нехорошо это, что один я живу. Александра бы этого не одобрила, понимаете? И всю ночь не спал. Все думал, думал…

Он вдруг замолчал. Протянув руку, медленно снял очки и долго смотрел на Тину улыбаясь. И она молчала, глядя прямо ему в глаза. Казалось ей, что сердце остановилось у нее в груди, а потом вдруг снова забухало торопливо и радостно, будто в ожидании огромного счастья, готового свалиться ей на голову. Оно и свалилось вскорости…

– Вы вот что, Тина… Я вам… Как же это говорится-то… Ну, в общем, предложение хочу сделать. Выходите-ка за меня замуж, Тина! Я не знаю, может, и нехорошо это для вас… Я ведь старше вдвое, получается…