Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да нет, помрежа нашего зовут Нина Евгеньевна, это он ее призывает. Репетиция назначена на десять, он пришел точно, а видите, актеры еще не все, и Нины нет.
– Господи, я вообще не понимаю, как можно опаздывать на репетицию к такому человеку! – прошептала Майя, которая была жутко пунктуальна.
– А где он живет, в какой гостинице? – спросил Сергей, исподтишка разглядывая массивную золотую цепь, которая лежала на полной груди знаменитого режиссера, обтянутой тесноватой водолазкой, и еще больше делала его похожим на женщину.
– Ему театр квартиру снял на Верхне-Волжской набережной, машина его обслуживает. У него расписание железное, себя на работе не жалеет, вкалывает как зверь, не то что наши лоботрясы, – пробормотал Леший, придирчиво оглядывая сцену. – Черти, куда задевали подсвечники? Все, ребята, я с вами прощаюсь, пойду искать реквизит. А то еще и мне нагорит от великого человека!
Между тем сцена наполнялась людьми. Все были одеты абы как, но довольно тепло (в театре, такое впечатление, еще не начинали топить), и Сергей чувствовал, как дрожит Майя в своем концертном, очень красивом, но очень легком платье. Да и его самого уже ощутимо познабливало.
Наконец появилась и «Ни-на», оказавшаяся пухленькой старушкой с кипой разрозненных бумаг в руках. Она уселась за низенький столик в углу сцены, включила настольную лампу и принялась разбирать листочки. Мисюк смотрел на нее с видом терпеливого мученичества.
– Гоним ту сцену, что недоработали вчера, – сказал он, когда помреж наконец-то перестала шелестеть бумагой. – Где у меня Шариков?
Худенький «сперматозоид», сидевший на макушке пирамиды, помахал рукой.
– Отлично. Азазелка где? Гелла, Бегемот? Коровьев, Мастер и Борменталь?
Поочередно махали руками, обращая на себя внимание, затерявшиеся среди небрежно разбросанного реквизита актеры, изображавшие названных героев. Насколько знали Майя и Сергей, ставили какой-то капустник по «Мастеру и Маргарите» в совокупности с «Собачьим сердцем». Малевич, пока вел их сюда, уверял, что после этой постановки театральный Нижний наконец-то укажет театральной Москве: ее место в буфете!
Впрочем, пока ничего феерического на сцене не происходило. Мисюк довольно миролюбиво выкликал:
– Азазелка, пошел! Гелла, пошла! Выдерживайтетемп, слушайте музыку! Вокруг себя крутись – сме-е-ло! Молчать-стоять!
Проходы, выходы, пробежки повторялись по многу раз, Мисюк не ляпнул еще ничего неприличного, все это начинало напоминать урок в студии бального танца, и Сергей постепенно заскучал. Режиссер почему-то не обращал на танцоров никакого внимания, но только что Сергей подумал, а не перепутал ли что-нибудь Малевич, как небольшие темно-карие глаза, очень похожие на бусинки, воткнутые в непропеченное тесто, уставились на пару в ярких концертных одеяниях.
Сергей мигом вспомнил, что фрак его и ботинки уже давно потеряли презентабельность. Интересно, сколько им заплатят за выступление? Малевич говорил о какой-то серьезной сумме…
– А, пришли наконец-то, – сказал Мисюк, как если бы Майя с Сергеем не торчали тут битый час. – Отлично. Ни-на, что мы вчера решили, когда начинается танго?
Помреж пошарила в своих листочках, потом выразилась в том смысле, что вчера насчет танго ничего не решили. Во всяком случае, она такого не помнит.
– Ни-на, – терпеливо произнес Мисюк, – мы же договорились: все мои указания вы каждый день записываете новым фломастером, чтобы в вашем тексте ничего не путалось. Вспомните, каким фломастером вы писали вчера, и сразу найдете эти заметки про танго.
Несколько листочков упало с Нининого столика на пол, и было видно, что все они исписаны крупным полудетским почерком одинаковой синей пастой.
– Какое танго? – спросила наконец помреж.
– Нина, вы что, больны психически? – очень вежливо осведомился Мисюк. – Я сказал – вчера это было! – что в пяти сценах: на балу, при встрече Иешуа с Понтием Пилатом, при ссоре Шарикова с Борменталем и где-то еще звучит мелодия танго и проносится пара! Напомните мне, в каких сценах еще это намечено? Или вы слишком плотно позавтракали и еще не отошли после еды?
Нина терзала листки и молчала, будто Кочубей на пытке.
– Ладно, – с тяжким вздохом махнул рукой Мисюк. – Давайте пока посмотрим, как ребята танцуют. Встали в стоечку, милые. Вася! Музыку!
Сергей ощутил, как подобралась Майя. Автоматически смягчились колени, чуть запрокинулась голова. Послышалась музыка, и ноги сами собой ринулись выписывать «прогрессивное звено» – начало всякого бального танго.
Это было одно из лучших танго в мире – «Санта-Моника», однако Сергею оно всегда казалось хоть и волнующим, но немножко слишком медленным. Впрочем, его из двух десятков других придирчиво и долго выбирал сам режиссер, так что спорить не приходилось.
– Обходим пирамиду! – крикнул Мисюк в микрофон. – Плавненько! Проходим под ней! Отлично!
Вместо размашистого кросс-шассе пришлось сделать коротенький каблучный поворот и, перейдя в променад, начать все сначала.
– Азазелло! – закричал Мисюк. – Бери каталку, вези Геллу в ритме танго!
Сергей едва успел уберечь Майю от столкновения с больничной каталкой, которую, откуда ни возьмись, вытолкнул на сцену худой, маленький актер, игравший Азазелло. Девушка в чрезмерно короткой юбке лежала на каталке и делала бедрами «восьмерку» то вправо, то влево, тоже в ритме танго. Азазелло помирал со смеху, заглядываясь на ее широко раздвинутые, обтянутые черными колготками ножки.
– Гелла, перевернись на живот! – азартно заорал Мисюк. – Да прижмись писькой, прижмись покрепче и двигай, двигай задницей!
Сергей наступил Майе на ногу и увидел, как ее сильно открытые, изящные плечи побагровели.
– Ма… Матерь… – выдохнула Майя, уткнувшись в Сергея при внезапном повороте: Азазелло словно не замечал танцующих и мотался со своей каталкой по сцене, как цветок в проруби.
– Азазелка, уйди, – рассердился Мисюк. – Оставь Геллу, пусть она сама дрочит.
Точеный носик и виски Майи покрылись бисеринками пота.
– Танцуем, танцуем! Это гениально! – выкрикнул Мисюк. – Вася, смотри, чтобы музыка ни на минуту не прекращалась. Какая музыка!.. Танцуем! Брависсимо! Теперь реплика Мастера.
Он махнул рукой плотному, очень кудлатому парню, который примостился на верхней приступочке колченогой стремянки.
– Было десять часов утра, – произнес тот скучным голосом и зачем-то принялся заплетать волосы в косичку.
Мисюк внезапно ринулся на сцену и остановился рядом с актером, который отпрянул от него с явным испугом и едва не свалился со стремянки.
– Не так! – проорал режиссер, потрясая над его головой кулаками. – Не так! Это все г…!
Ах, какой аккордеон в «Санта-Монике», какой божественный аккордеон!
– Танго продолжается! – прокричал Мисюк. – На разрыв аорты, поняли? А Мастер у нас сходит у ума! Было – десять – часов – утра! – взревел он, истерически чеканя каждое слово. – Ну! Повтори, мудак!
Майя сбилась с шага и с силой врезала Сергею коленом куда не следовало.
– Было десять часов утра, – пробурчал актер, стыдливо отводя глаза.
– Не та-ак! Вбирай зло в себя! Перед нами еще один аспект русской драмы – интеллигент, больной психически. У него делириум, ты понимаешь? Нет, у него ломка наркотическая, как у самого Булгакова, который не мог жить без морфия!
– Серьезно, что ли? – удивился Сергей, делая рискованный твистовый поворот. Майя передернулась в красивом чеке и испуганно взглянула ему в глаза:
– Тише!
Можно было не бояться – их разговор потонул в занудном «Было десять часов утра!» и истерическом крике Мисюка:
– Да что ж ты сделал со своим сердцем, блин, что не можешь этих слов прочувствовать?
– А что там у них было такое особенное, в десять часов утра? – шепнул Сергей, едва шевеля губами, и Майя пожала разгоревшимся плечиком:
– По-моему, кто-то попал под трамвай. Но если сюда притащат еще и трамвай, нам уж точно негде будет повернуться. Может, лучше квадратную румбу им предложить? Она компактная, не то что…
Фэлловей-фор-степ удалось станцевать, только чудом не задев одну из стоек пирамиды.
– Было десять часов утра…
– Руки должны дрожать! – Мисюк выставил вперед ладони, и Сергей, обходя Майю в левом повороте (дама сбоку), увидел, как у режиссера вдруг мелко затряслись и руки, и плечи. – Ты им говоришь – не дрожите, а они дрожат! Ты им говоришь – не дрожите! А они дрожат! И не мусоль ты эту косичку, ты рвешь на себе волосы! Ну! У тебя падучая, ты должен вызывать ее, как Федор Михайлович Достоевский! Давай! Давай! Убью сейчас!
– Было! Десять! Часов! Утра! – взвыл актер, словно раненый бык, и трясущимися руками принялся быстро-быстро рвать на себе волосы, брезгливо отбрасывая то, что налипало на пальцы.
– Гениально, – тихо сказал режиссер и рухнул на стул, оказавшийся здесь очень кстати. – А теперь лезь на пирамиду.