Вега — звезда утренняя - Николай Тихонович Коноплин

Даша смотрела на нее и думала о том, как странно перемешалось и спуталось все сегодняшним вечером. Вот хотя бы и то, что она идет домой не с Костриковым, а с Подрытовым — как это неожиданно для нее самой! И в то же время очень обидно.

— …Да и в этом естественном процессе, который происходит в жизни, когда люди науки, умудренные опытом, достаточно поработавшие в низах, уезжают из этих мест в города, чтобы там отдавать свои знания молодежи, — зачем усматривать в этом процессе плохое, как это делает Костриков. Как вы смотрите, Дарья Сергеевна?

— Пожалуй, так… Да, да…

Ах, как ей было обидно! Стоило закрыть глаза, и вспоминалось совещание и напряженный голос Кострикова, который говорил о неправильной, однобокой постановке дел в опытном лесничестве: Подрытова даже не знают в соседних колхозах, его заместителя тоже, а они могут и обязаны помогать местным лесоводам, но пока только копаются в бумагах.

А потом — ехидный голос Подрытова о ней, Даше. Может быть, и ее считает Костриков «бумагомаракой»?

Даша притихла и даже ноги поджала под стулом, когда услышала ответ Кострикова:

— Я считаю: большую часть времени ей надо проводить не здесь, у дождемеров, а там, где обнаружен короед. Польза будет значительней. Вы знаете, как необходимы сейчас лаборатории в местных лесах!

Вот тебе и благодарность за то, что она делала для этого человека! Даша окаменела и больше не слушала ни других выступлений, ни сочувствующего шепота Подрытова.

Как только все закончилось, она, чтобы не встретиться с Костриковым, первой выбежала на улицу и пошла быстро, быстро, то и дело спотыкаясь о корни деревьев. Как и когда ее догнал Подрытов, она не заметила.

— …Я думаю, Дарья Сергеевна, что и вам стоило бы подумать о дальнейшем. Мне кажется, нам надо солидаризироваться.

Даша очнулась от своих мыслей и удивленно посмотрела на собеседника. Лица его не было видно, но чувствовалось, что он нагнулся, затаил дыхание, ожидая ее ответа.

— Вы знаете, Василий Евдокимович, у меня сейчас такое состояние… — начала и не договорила она. И Подрытов торопливо спохватился:

— Ах, да, да… Хотите, Дарья Сергеевна, новый анекдот? Значит так: поехал мужик на базар…

Они уже вошли в город. Темнота тут была непрочная: ее пробивали лучи света из окон, а через ровные промежутки желтыми ореолами светились уличные фонари, окруженные колыхающимся роем мохнатых ночных бабочек.

«У одного на языке анекдоты, у другого — шуточки, — сердито думала Даша. — Словно со мной нельзя говорить прямо. Ну, скажите, что от меня требуется!»

И тут же подумала, что каждый из них скажет разное. А на чьей стороне правда?

Как теперь вести себя с Костриковым? Ей было радостно и в то же время больно вспоминать его голубые глаза, усмешливый рот и упрямый подбородок и хотелось сделать так, чтобы и он почувствовал ее боль.

— Ну, вот и добрались понемножку, — сказал Подрытов.

Они стояли на центральной улице. Ночь здесь была не такая темная, как в лесу, а голубоватая от множества огней. Мягко шуршали проезжающие мимо машины, над кинотеатром горела ровным неоновым светом реклама. Из городского сада доносились нежные и чуть грустные звуки старинного вальса.

А совсем рядом, в стеклянной будке, словно в аквариуме, зевала продавщица газированной воды.

— Большое спасибо, Василий Евдокимович, — сказала Даша, предупреждая следующее движение Подрытова, который сделал было шаг к ее дому. Он молча пожал руку и отошел.

Даша на секунду задержалась перед аркой: дом, в котором она жила, был во дворе. Арка была каменная, высокая, полная гулкой темноты. Резные железные ворота полураскрыты.

Даша быстро проскользнула под громыхнувшей цепью, пробежала арку, вышла во двор и, чего-то тайно ожидая, глянула на свое крылечко. И сразу удивительно ярко — и радостно, и тревожно — бросился ей в глаза темный силуэт человека у перил. Костриков!

Она ступала по ступенькам медленно, не поднимая глаз.

— Даша!..

Она вздрогнула. Первый раз за все время он назвал ее именно так, как она давно этого хотела.

— Даша, послушай… Я хочу, чтобы ты поняла мои слова, поняла…

И тогда она еще шире раскрыла большие глаза и глянула ему прямо в лицо. Вот когда она сделает, чтобы он почувствовал, как ей больно. Но вдруг ощутила, что в душе у нее только огромная, тяжелая усталость. И она сказала:

— Вы знаете, Алексей Тимофеевич, если вам есть что говорить, то мне-то нечего… А без этого какой же разговор!

6

Утром Даша сделала два открытия. Первое — это то, что сегодня, оказывается, воскресенье, и второе — что исчез Костриков, оставив записку. Ее принесла мать, держа осторожно в вытянутой руке.

— Видимо, тебе…

При этом она посмотрела на дочь очень внимательно, и Даша поняла, что записка домашним цензором уже прочитана.

Она торопливо развернула тетрадочный листок. Строчки бежали вкривь и вкось, не признавая линеек, и Даша невольно улыбнулась, сразу представив себе Кострикова.

В записке было написано:

«Я не чувствую за собой никакой вины и все-таки вижу, что я в этом доме нежелателен. Вещи заберу потом».

А ниже едва заметная, словно только для себя, приписка:

«Самое страшное, что есть на свете, — это равнодушие».

Даша возмутилась: это ее он смеет обвинять в равнодушии? Посмотрел бы он на нее вчера, после своего выступления! Она просто не научилась еще быть зубастой. Но тут же спохватилась: может быть, он имел в виду другое равнодушие? И улыбнулась нежно и лукаво: ну, а об этом уж позвольте пока знать мне одной.

Умывалась она шумно и весело, стараясь показать всем своим видом, что ничего особенного не произошло. Мать поняла ее и не задавала никаких вопросов.

Потом Даша собралась на базар, решительно заявив, что сегодня ее день, командовать кухней будет она, Даша. Мать не возражала, только сказала тихо:

— Мне кажется, что уж сегодня-то можно было бы одеться по-человечески…

Это она намекала на костюм Даши: спортивные длинные шаровары, кофточку и куртку. Даша критически окинула себя быстрым взглядом в зеркале, повернулась, скороговоркой заключила: «А что? Ничуть не плохо» — и выбежала с сумкой в руках.

На улице властвовало розовое погожее утро. Сверкали прозрачные окна, голубые лужи, зеленая листва деревьев. Город просыпался в ослепительном солнечном свете.

Даша шла быстро, и воробьи шумно вырывались у нее из-под ног.

Это было лето — настоящее, долгожданное.

И все-таки чего-то в нем не хватало.

Это Даша ощутила сразу, сделав по знакомой улице несколько шагов.

«Наверное, остатки вчерашнего, — подумала