Вега — звезда утренняя - Николай Тихонович Коноплин

— Да ты не кричи! — вспыхивает в свою очередь и Панфилыч. — Я тебя особенно-то не боюсь.

— Нет, ты объясни мне, что плохого Истомин сделал, — настаиваю я горячо.

Панфилыч хладнокровно отрезает:

— Коль не дурак, сам увидишь.

— Нечего говорить, — торжествую я, — нет фактов, так и «да» хорошо.

— Ничего, я скажу, где надо, — говорит Панфилыч, — и не только я… Но мы не будем горячиться, а то погорячишься — он, как это уже не раз было, вывернется, а мы на бобах останемся… Да и дочь моя тут замешана.

Я спохватываюсь: действительно, как это я не сообразил. Запутанная, оказывается, история… Мы еще несколько минут сидим на крыльце.

— А ну-ка, Тихоныч, посчитай-ка мне, что вы пили да ели у Истомина, — неожиданно говорит Панфилыч.

— Для чего это?

— Потом скажу. Говори…

Я начинаю вспоминать: был херес, шампанское, водка. И закуска богатая — балык, паюсная икра, сыр, колбасы. Панфилыч загибает на руках пальцы…

— Так, так… Все? Мелочь мы не будем считать. Ну-ка скажи, во сколько обед этот обойдется?

Я прикидываю. Действительно, сумма затрачена солидная. Панфилыч торжествует.

— Вот оно как получается… А гляди-ка сюда еще — косари у него по найму работают, за коровой его чужая баба присматривает, себе хату в селе новую ставит. Откуда у него все это берется?

Доводы Панфилыча веские. Я уже не возражаю, а молча смотрю туда, где виден дом Истомина, и думаю: как же это я не сообразил, какое вино пью? Меня берет досада, и делается обидно, что меня так ловко обошли. Словно подслушав мои мысли, Панфилыч говорит:

— Да, здорово он тебя объегорил, Тихоныч… Поди-ка, собери теперь против него материалы: неудобно, да и рабочие против него ничего не скажут, знают, что ты пил с ним… Вот видишь, Тихоныч, как он ловко с вашим братом обходится? Трудно его ухватить — скользкий, как налим, уходит, да и шабаш. А люди кругом думают: значит и верно, на него управы нет.

— Пошли-ка спать, Панфилыч! — говорю я с досадой.

Он кряхтя поднимается с порожка и открывает дверь. В лицо бьет спертым воздухом и душной теплынью. Но я не чувствую ничего, иду за перегородку и падаю на постель. Меня мучают мысли: надо узнать, что представляет собой Игнат Петрович. А если он действительно живет нечестно, то как мирится с этим Юрий?

Засыпаю только под утро.

4

День выдался хмурый. На рассвете из-за горизонта потянулись серые тучи, нагоняя холод и ветер. Дон покрылся белыми гребешками пены. Над водой, срезая волны крыльями, носились чайки и пронзительно кричали, словно торопились сообщить людям о подступающем дожде.

В нашем доме все уже проснулись. Настя натягивала стеганку и, улыбаясь обветренными губами, рассказывала мне о вчерашнем. Панфилыч, хмуро покашливая, собирался на базар. Мы вышли все вместе: Настя направилась в поле, я — в сельсовет, Панфилыч с новой сетью — к парому. На его лице я уловил знакомые мне следы угрюмого раздумья. Так же задумывался он недели две тому назад, перед тем как сильно напиться. Я боялся, что подобное произойдет и сегодня, но не стал высказывать свои подозрения Насте.

К сожалению, мои предположения оправдались. С базара Панфилыч возвратился еще угрюмее и, усевшись на крыльце, стал что-то сердито бормотать себе под нос. До меня доносились только обрывки фраз: «Базар называется… Сети вот понес, а там нешто выручишь чего? Дешевка». И Панфилыч сплюнул. Но тут же снова забубнил: «А Игнат Петрович ныне прорубил лесок, провел, называется, санитарную порубку… А где он лесок: то?.. С каких барышей Игнат Петрович мотоцикл с базара поволок? Ясно, с каких!..»

Потом Панфилыч куда-то исчез, а в полдень, когда мы с Настей сидели за обедом, до нас с другого берега донеслись крики и шум. Мы выбежали на крыльцо и увидели возле дома Истоминых небольшую группу людей, наблюдавших за невысоким подвижным человеком. Он то что-то громко кричал, протягивая руку к окнам истоминского дома, то подбегал к калитке и начинал пинать ее ногами. Настя всмотрелась в скандалиста, вздрогнула и схватила меня за руку:

— А ведь это отец бушует. Пойдемте-ка скорее…

Мы закрыли избу и побежали к лодке. Вскоре Настя сильными ударами весел гнала лодку, а сама говорила:

— Это он непременно навеселе… Как выпьет, сильно у него сердце разгорается против Игната Петровича.

Она слизывает языком с припухших обветренных губ брызги воды и, доверчиво смотря на меня, жалуется:

— Суматошный он у меня. Вот заладил: «Не будешь ты, Настя, жить у этого типа в прислугах». — «Да разве я у него буду жить? Я с Юрием». А он заладил свое: и Юрка, мол, такой. Разве можно так говорить?

Я пожимаю плечами. Настя понимает мой жест по-своему:

— Ну да, вы здесь человек новый, всего не знаете. А я вот вам скажу так: Игнат Петрович не по душе мне, скрытный, себе на уме, да и живет неладно. Но ведь для этого есть органы, которые им займутся, а мне чего зря человека подозревать? А Юрка — другой. С недостатками он, верно, но ведь их можно исправить… И не может же Юрка за отца отвечать. А вот батя не понимает, все воюет с ними.

Лодка с размаху лезет носом на берег, и я едва не падаю за борт. Когда, выпрямившись, спрыгиваю на мягкий песок, Настин платок мелькает уже далеко впереди. Спешу следом. Отсюда хорошо слышен громкий голос Панфилыча. Он, что называется, вовсю обличает Игната Петровича: припоминает ему и порубки, и наемных косарей, и мотоцикл.

— Эх, милый ты человек, — ласково отвечает ему Игнат Петрович, — ну что ты скандалишь? Выпил — иди домой. Ведь за клевету, золотой ты мой, я привлечь могу тебя, ведь фактов у тебя нет… С кем связываешься, подумай! У меня сын — юрист…

— Плевал я на него! — кричит Панфилыч.

До меня доносится тихий голос Насти.

— Опомнись, отец, зачем все это? Пойдем домой, слышишь… Пойдем.

— Постой-ка, дочка, постой, я желаю людям правду сказать про него.

— Ничего ты таким образом не докажешь, а только меня и себя срамишь… Пойдем…

Послышался шум, пыхтенье. Я ускорил шаги и вскоре увидел дом Истомина, Настя с усилием вела упирающегося Панфилыча к реке. У ворот стоял Игнат Петрович и следил за ними. Потом он сказал громко:

— Правильно, Настя, веди-ка его подальше… А то, вишь, герой… Дочери платье справить не может, а туда же лезет… Жить надо уметь,