Несокрушимые - Игорь Лощилов

   — Что же ты делаешь, братка?

Он услышал дрожащий голос Оськи, стоявшего на том самом месте, где только что была Ксения.

   — Что же ты делаешь, братка, — повторил Оська с полными слёз глазами, — а как же Марфа?

   — Уйди, гад! — злобно выкрикнул Данила и ткнул его в лицо. Ткнул не очень сильно, но у Оськи пошла кровь из носа. Он не обратил на это внимания, такое отчаяние выражала вся его фигура.

   — Пошёл вон! — ещё громче крикнул Данила и отвернулся.

Оська шёл, не разбирая дороги. Страшные картины вставали перед глазами: Марфа, то бьющаяся под насильником, то прижимающаяся к Даниле, а то брезгливо стряхивающая с плеча его руку, и сам Данила, насмешливо подмигивающий, то ласкающий Марфу, то целующий Ксению. «Как можно? — вертелось у Оськи в голове. — Почему к нему допускается такая несправедливость? Ведь он не причинил никому зла, Данила и Марфа видели от него только хорошее, и вот какова плата: Марфа всяко выказывает своё пренебрежение и, бесстыдно выкатив груди, льнёт к Даниле, а он... он... Где же глаза у девки? Почему отталкивает того, кто был бы для неё всежизненным рабом и, забыв девичий стыд, прикрепляется к тому, кто сразу бросает её ради другой? Он уже почти смирился с потерей Марфы, силком любить не заставишь, пусть будет счастлива с братаном, и вот тебе на: Данила, понадкусив одно, уже тянется за другим, а Оське снова шиш. Неужели он и в самом деле такое ничтожество, червь, которого можно раздавить, не задумываясь и ничего не почувствовав? Но не червём же он создан, а в человечьем обличье, значит, удел и для него имеется. Вона как с пушки бабахнул и тарасу враз порушил, может, в этом и есть его талан. Что же всё-таки делать? Рассказать Марфе? Да ведь снова осердится, прогонит, как давеча с матерью, ещё и обвинит невесть в чём. Нет, нет, теперь всё станет по-другому, он словит свою удачу, сделает нечто особенное, всем на удивление, пусть потом кусают локти, что не ценили Оську Селевина».

Так он думал, то затаённо, то вслух, бесцельно блуждая по лавре и не обращая внимания на недоумённые взгляды встречных. И вдруг наткнулся на шествующего в храм Гурия Шишкина. Гурий против Оськи втрое больше будет, потому даже не пошатнулся, лишь недовольно спросил:

   — Почто мечешься, аки козел бодливый?

Оська припал к его руке:

   — Смилуйся, отче, прими душу на покаяние, исповедаться хочу.

Видит старец, малый не в себе — ну, пойдём! Тут и поведал ему Оська о своих обидах: «Научи, отче, что делать, как быть». Слушал его Гурий и радовался: не иначе как провидение их столкнуло, давно искал он пособника для своих дел, как раз такого, бесхитростного и доверчивого. Сказал так:

   — Грехи тебе отпускаются, сын мой, обиды разойдутся временем, а гордыню свою умерь, думай не о том, чтобы возвеличиться самому, но чтоб свершить благое деяние для других, хотя бы даже невидное. Оно тебе после во многажды супротив видного зачтётся. Готов ли на такое?

   — Готов, отче!

У Оськи аж слёзы на глаза навернулись — первый раз говорят с ним как с человеком и хотят поручить нечто важное. Да он в лепёшку разобьётся, чтобы оправдать доверие.

   — Дороговато нам война обходится, людей уже не одну сотню схоронили и ныне к ним столь же присовокупили. 1бсподи, прими их души с миром! — Гурий широко перекрестился. — Ляхи чаю не затем сюда пришли, чтоб людишек класть с обеих сторон, им, окаянцам несытным, злато нужно да серебро. Восхотели наши старцы от них откупиться и души христианские спасти, да воеводы, вишь, заупрямились, им-то что, абы кулаками махать. Тогда надумал наш казначей письмо ляхам послать, дабы прислали они переговорщика об откупе, и надо то письмо тайком снести. Сможешь?

   — Смогу, отче!

   — Поди, как шустёр. Дело непростое, воевода али кто из махальщиков вызнает, враз жизни лишат и не просто так, а с позором: на стенку повесят и будешь смердящим духом других отгонять. Помысли хорошенько.

   — Сделаю, как велишь, отче, не сумлевайся.

   — Ну, коли и впрямь сделаешь, будет тебе от людей сбережённых низкий поклон и слава великая, поболе, чем у брата, ибо сказано: славен поразивший врага, но трижды славен спасший друга.

   — Доверься, отче, жизни не пожалею!

   — Верю, сын мой, да благословит тебя Господь. Теперь запомни: об этой нашей затее никто не должен ведать, никто. Хоть жечь тебя начнут, никому ничего, окромя меня, не сказывай. Поклянись.

   — Клянусь, — сказал Оська и приложился к кресту.

От Гурия он выходил уже совсем другим человеком.

Теперь даже Марфа не позволила бы себе пренебрежительно дёрнуть плечом. Вернее, он бы не позволил.

Прошли три бездельных дня, Оська томился и уже начал сомневаться: взаправду ли была та исповедь и последовавший за нею разговор? Ходил возле храмов, надеясь увидеть Гурия или попасться ему на глаза. На четвёртый день столкнулся и, приметив, слабый кивок, последовал за ним.

   — Много суетишься, — проворчал Гурий, приведший его в каморку, наполненную разной одеждой, — должен терпеть и ждать, покуда призовут. На-ка, примерь, — и протянул ему старый армяк, изношенный поболее Оськиного. — Вот, вроде в пору. В нём письмо Сапеге. Коли расспрашивать будут, отвечай, ничего, мол, не знаю, всё в письме, а ежели ответ какой от него выйдет, то в полночь каждый нечет день будешь приходить к большому камню, что в Мишутинском овраге, знаешь? — Оська кивнул. — Там наш человек тебя поджидать станет и сведёт, куда надо. Всё понял?

   — Когда ж к ляхам идти?

   — Сегодня ночью и сходишь. Устроим вылазку, пойдёшь со всеми, а там незаметно сгинешь. Ну, ступай с Богом!

Монастырские огороды находились к северу от крепостных стен, между Круглым прудом и Мишутинским оврагом. Ударили заморозки, на пороге стояли первые морозы — самое время снимать капусту, урожай которой в тот год выдался отменный. Капустное поле стало местом постоянных стычек: здесь встречались заготовители с обеих сторон. Последний раз досталось троицким, которых заманили в засаду. Теперь на очереди были ляхи и к вылазке снарядились заранее: запасли верёвки, мешки, наточили секачи, выслали сторожу и стали дожидаться темноты. Затея готовилась тайно, по наущению Гурия, и лаврские воеводы о ней не ведали. Они в этот день 19 октября урядили свою вылазку на Красную гору с намерением уничтожить стоявшие там вражеские пушки. Сформировали конный и пеший отряды, затаили их у Конюшенных ворот.

На капустное поле вызвались идти клементьевские мужики, с ними и Оська Селевин. Рядом неразлучная парочка — Шилов и Слота. Что, спросили, козлик, тоже капустки захотел? Оська ответил дрогнувшим голосом и застучал зубами, он никак не мог унять нервного озноба.

   — Не колотись, паря, — сказал Слота, — колоченного нож первым находит.

Успокоил.

С получением сигнала о движении ляхов клементьевские мужики стали спускаться по верёвкам и пробираться к капустному полю. Собрались, отдышались да как кинулись на потравщиков. Полетели воровские головы, как качаны, страшными воплями огласилось ноле, так что стало слышно далеко вокруг. Троицкие воеводы решили не медлить и повели свои отряды к Красной горе.

Оська тем временем, стараясь быть как можно незаметнее, начал двигаться в сторону Мишутинского оврага и на краю поля столкнулся со Слотой.

   — Ты куда это? — спросил тот, увидев пустой мешок. — В овраге окромя репья ничего не растёт.

Оська растерялся, не зная, что сказать.

   — Ну-ка вертайся назад, — приказал что-то заподозривший Слота.

   — Да я... мне надо... — замялся Оська.

   — Коли надо, садись прямо тута, огороду от этого только...

Он не успел договорить и, охнув, опустился на землю. Какая-то тень мелькнула рядом и прохрипела:

   — Беги, дурак, куда бежал.

Оська, не чуя ног, бросился к оврагу.

В составе конного отряда, высланного Долгоруким к Красной горе, была сотня Данилы, которой по отсутствию сотника командовал Михайла Брехов. Как ни спешили всадники, внезапного наскока не получилось: ляхи, встревоженные криками на капустном поле, выскочили из своих закопов. Пока судили-гадали, сторожевики упредили о выходе троицких из крепости, и они бросились к боевым местам. Горячие расчёты сумели изготовиться и пальнуть по приближающимся всадникам. Хоть стреляли в темноту, наугад, заряд пришёлся в гущу отряда и положил многих. Скакавший впереди Брехов оказался в отрыве от своих, однако коня сдерживать не стал. До пушек, изрыгающих смертоносный огонь, оставалось уже недалеко, нельзя было допустить, чтобы они продолжали разить товарищей.

   — Вперёд! — приободрил он немногих, что находились рядом.

Жолнеры из отряда прикрытия спешно образовали линию у батареи. Брехов направил коня в замеченный разрыв. Один из жолнеров вздумал преградить ему путь и бросился туда с копьём наперевес. Брехов отбил копьё и обратным движением сабли раскроил бедняге голову. Ещё двое пало под его саблей, на очереди был теперь орудийный расчёт. Пушкари, увидев грозящую опасность, побежали наутёк. Лишь один, замешкавшийся, поплатился за свою медлительность и лёг прямо у зарядного ящика. Но на их место уже спешили другие, готовые сразить горстку прорвавшихся всадников, и те быстро таяли под натиском врагов. Вскоре вокруг Брехова не осталось ни одного из своих, он понял, что и ему не миновать их участи, если только не подоспеет отставшая часть сотни. Нужно было думать о том, как подороже продать свою жизнь. Двумя конскими прыжками подскочил он к горевшему костру, выхватил из неё горящую дровину и бросился к зарядному ящику. Путь ему преградил конный лях в стальной кирасе. Брехов ткнул огнём в конскую шею, конь всхрапел, взвился на дыбы и с тяжёлым звоном свалил седока. Путь к ящику оказался свободен. Брехов хотел было с хода забросить в него огонь и проскочить мимо, но, к несчастью, ящик оказался закрытым. Пришлось спешиться и открыть, эта задержка стоила ему жизни. Как ни прыток был его конь, но не успел он сделать двух скачков, как сзади грохнуло, Брехова ударило тугой волной и бросило оземь. Больше он уже ничего не помнил. Подоспевшим товарищам осталось только забрать погибших и отправиться назад под защиту крепостных пушек.