Беруны. - Зиновий Давыдов

– Да это, Ваня, выкидник! – воскликнул Федор. – То-то будет Тимофеичу подарок! Натопим мы теперь избу, как баню! А Тимофеич-то всё печалился, что заморозит нас Берун. С такими дровишками не заморозит, небось.

– Не заморозит! – звонко выкрикнул Ванюшка и, как жеребенок, бросился вприпрыжку вперед.

Низкий берег был в этом месте весь загроможден лесом. Огромные бревна колыхались и на воде, терлись друг о друга и протяжно скрипели, как колодезные журавли. Откуда могли взяться здесь такие дерева, чуть ли не в обхват толщиною, с такой узорчатой древесиной, то крепкой, как камень, то мягкой и податливой, как будто даже теплой?.. Ванюшка всё прыгал с бревна на бревно, а Федор присел на гладкий, обтертый водою и льдами чурбан и стал рассматривать наваленные вблизи бревна. Это было дорогое, заморское, не наше, не русское дерево, не сосна и береза. Отторгнутое от родных берегов бурями и ураганами, смытое водами, оно целый век кружило по многим морям, блестя на солнце мокрою спиною, и наконец закончило свои странствия, прибитое к Малому Беруну, к безлюдному острову в холодном океане.

Ванюшке надоело скакать с одного мачтового дерева на другое, и он прикорнул где-то за бревном. Пустыня и тишина словно обволакивали Федора мягкой пеленой. Он снял шапку и закрыл глаза. Слабый ветерок играл его волосами. Уже пятнадцать дней жил Федор на этом острове, а до того только слышал о нем в разных бабьих выдумках и сказках. И всё эти дни здесь, как камни-окатыши, были и будут похожи один на другой и, как окатыши же, сдвинутые по склону оврага, один на другой будут наскакивать, один другой обгоняя. Здесь по-особенному кружится время, приближая попавшего сюда человека, скорее всего, к одной лишь смерти.

Федор вздохнул и открыл глаза. Он нагнулся за шапкой, которая лежала на бревне подле, и приятный запах взволновал его, как далекое воспоминание. Так же пахло и в жарких странах, вытравивших из Федора его молодость и силу. Шапка лежала на душистом дереве, которое называется кедром мексиканским; оно легко и прочно, и его ароматическая смола источает приятный запах.

Федор очнулся от своих мечтаний и стал топором постукивать то по одному бревну, то по другому. Здесь были удивительные сорта дерева, над которыми в царицыных подвалах с утра до ночи гнут спину краснодеревцы: пальмовое дерево разных видов; дерево фернамбук из Южной Америки, дающее мебельным мастерам красную краску различных оттенков; палисандровое дерево, от которого пахнет словно фиалкой.

Многое тут было знакомо Федору, если иногда не само по себе, то хотя бы по тому слабому запаху, который шел здесь от слегка пригретого солнцем чужеземного бурелома. А ничто так не застревает в памяти, как запах.

Ванюшка показался из-за груды высоко навороченных бревен. Он волочил за собой какой-то тяжелый предмет и звал Федора на помощь:

– Поди сюда, Федя! Что я тебе покажу!

– Чего там? – откликнулся Федор и заковылял по бревнам Ванюшке навстречу.

Мальчик вцепился в большую доску, из которой торчали оборжавевшие гвозди и большой, тоже порыжевший от ржавчины крюк. Это и впрямь была счастливая находка. Крюк был готовым молотком. Из него можно было сделать и рогатину. А гвозди? Ну, мало ли чего нельзя наделать из гвоздей!

Федор поплевал себе на руки и схватился было за крюк. Но, глянув на доску, он остановился, вытаращив глаза.

– Федя, ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.

Но Федор, вместо того чтобы впрячься в доску, присел на корточки и стал рассматривать её своими все ещё широко раскрытыми глазами.

Чего бы ему вглядываться так пристально, когда на бурой доске и без того хорошо видна была выжженная, как лошадиное тавро, косая нерусская надпись:

с рогатым коньком наверху и с цифрами 1719 пониже? Да надпись эта, с её росчерками и закорючками, была выжжена лошадиным тавром не только на обломке разбитого судна. У Федора по левой лопатке шла такая же надпись. Огненными, багровыми буквами было по живому телу выведено: Sf. Helena, – без цифр, но с такими же закорючками и с таким же вставшим на дыбки рогатым коньком. 

II. ПРО БЫКА И МЕДВЕДЯ

Доска с крюком и гвоздями, которую приволокли Ванюшка и Федор, была как нельзя более кстати. Из двенадцати зарядов, взятых Тимофеичем на остров, оставались в пороховом роге только четыре. Зато восемь выстрелов, которыми Степан за эти две недели восемь раз будил мертвую в это время года тишину Малого Беруна, дали восемь оленьих шкур и изрядно оленьего мяса; его по нескольку раз в день ели теперь мезенские китоловы. Но что было делать дальше с последними четырьмя зарядами, которые дадут промышленникам в лучшем случае ещё четырех олешков? Ведь был на исходе июль, а там близилась тяжелая и опасная зима, когда на ловитву выйдут голодные ошкуи, станут бродить вокруг избы, и их не отгонишь топориком или охотничьим ножом. Тимофеич осмотрел доску, которую притащили с собой Ванюшка и Федор, и осторожно вынул из неё крюк и все гвозди один за другим.

Назавтра с утра, завалив дверь большими камнями, все отправились на морской берег и принялись таскать к избе бревна, а заодно и всё, что там попадалось и что могло пригодиться в хозяйстве. А пригодиться могло всё, потому что у людей этих не было самого необходимого для тяжелой борьбы в безлюдной и неприветливой стороне. Поэтому они прихватывали с собой всё, что находили на берегу: и дырявое ведро, должно быть кем-то брошенное тут, и корабельный болт, и заржавленный обломок якоря, и большую, просмоленную четырехугольную бутылку, которую здесь же, на берегу, откупорил гвоздем Тимофеич, добыв из неё вместо рома какую-то истлевшую бумагу, разузоренную кудреватыми нерусскими письменами.

Надо было готовиться к зиме, запасти мяса, наладить печь и кое-где починить крышу. У застрявших на острове были теперь дрова, были гвозди и топор, и можно было приняться, не откладывая, за дело. Степан опять стал целыми днями пропадать, высматривая оленей. Часами полз он к ним на брюхе и стрелял только наверняка. Так он уложил ещё четырех и, свистнув в пороховой рог, сунул его под нары.

А Федор и Ванюшка лазали тем временем с топором по крыше, постукивая по ней, как дятлы, и их туканье разносилось по всему острову, перекатываясь вдали по холмам и оврагам. Они заделали дыру на крыше и натаскали туда земли, которой накопал им Тимофеич найденною на берегу и наточенною на камне якорною лапою. На камне же Тимофеич отточил и крюк – так поразившую Федора находку с разбитого фрегата «Святая Елена». Тимофеич гвоздями приладил крюк к тяжелой дубине, для верности подвязал ещё одно к другому оленьими ремнями и получил орудие, с которым хоть сейчас медведя подымать. Даже поперечину и ту приладил, совсем как на заправской рогатине. И с нею, с рогатиною этой, Тимофеичу не так страшна была ночь, прибывавшая уже с каждым разом.