Пресса - Генри Джеймс

Она и caма, злополучное создание - как мысленно себя обозвала, - она сама бесстыдно рыскала по Стрэнду, правда, не для того, чтобы из самоуважения раздувать свою личность и собирать нечаянный урожай. Она рыскала, чтобы собирать сведения о Бидел-Маффете, чтобы находиться вблизи "специальных" и "экстренных", и еще - нет, она не закрывала на это глаза лелеять дарованную обстоятельствами близость с Говардом Байтом. Благословенный случай закрывать глаза выпадал ей не часто - она прекрасно понимала, какое место, при теперешнем ее отношении к сему молодомy человеку, тот занимает в ее жизни и что она просто не может его не видеть. Она, разумеется, покончила с ним, если он виновен в смерти Бидела, а с каждым часом общее мнение все больше склонялось в пользу предположения о какой-то страшной, пока еще не раскрытой катастрофе, разразившейся в мрачных безднах, - хотя и, возможно, как писали в газетах, "по мотивам", которые ни теоретики, высказывавшиеся на страницах прессы, ни умные головы, полемизировавшие в клубах, где сейчас вовсю заключались пари, не умели установить. Да, Мод покончила с ним - несомненно, но - и тут тоже не могло быть сомнений - еще не покончила с необходимостью доказать, как решительно она с ним покончила. Иными словами, подходя с другого конца, она приберегала свои сокровища, оставляла их на черный день. К тому же она сдерживалась быть может, полусознательно - в силу еще одного соображения: ее отношения с Мортимером Маршалом приняли несколько угрожающий оборот; она, краснея, спрашивала себя, какое впечатление тот вынес из общения с ней, и в итоге пришла к тягостному заключению, что даже если этот честолюбец верит им, необходимо поставить предел его вере, о чем она и сообщила своему другу. Он все-таки был ее другом - что бы там ни произошло; и существует много такого, чего, даже когда речь идет о столь путаном характере, она не может позволить ему предположить. Нелегкое это дело, скажем прямо, задавать себе вопрос: а не выглядишь ли ты, Мод Блэнди, в глазах здравомыслящих людей девицей, заигрывающей с мужчинами?

При мысли об этом она увидела себя словно отраженной в каком-то гротескном рефлекторе, в огромном кривом зеркале, искажавшем и обесцвечивающем. Оно превращало ее - горе-обольстительницу - в откровенное посмешище, и она, девушка честная и чистая, не испытывала к себе и грана жалости, которая сняла бы привкус горечи, усушила бы на дюйм округлости лица, от чего оно только выиграло бы, прибавило дюйм в тех местах, где это было бы весьма кстати. Короче говоря, не питая никаких иллюзий на собственный счет, свободная от них до такой степени свободы, что полностью все сознавала, хотя и не знала, как себе помочь, поскольку шляпки, юбки и ботинки ее не украшают, как и нос, рот, цвет лица, а главное, фигура, без малейшего намека на пикантность, - она краснела, пронзенная мыслью, что ее молодой человек мог подумать, будто она козыряла перед ним своей победой. Что до ухаживаний ее другого молодого человека, так разве его ненасытная жажда относилась к ней, а не к ее связям, о которых он составил себе ложное представление? Теперь она была готова оправдываться тем, что хвалилась перед Байтом в шутку - хотя, конечно, глупо разуверять его как раз в тот момент, когда eй, как никогда, выгодно, чтобы он думал об этoм, что ему угодно. Единственное, чего ей не хотелось, чтобы он думал, будто Мортимер Маршал, или кто другой на свете, считает, что ей присуще "вечно женственное". Меньше всего ей хотелось быть вынужденной спросить Байта в лоб: "Значит, по-твоему, я, ecли дойдет до...", и нетрудно понять почему. Зачем, чтобы он думал, будто она считает себя способной обольщать или поддаваться обольщению правда, пока длится их размолвка, он вряд ли станет предаваться подобным размышлениям. И, уж наверное, не стоит напоминать ему, что она лишь хотела его подразнить, потому что это, прежде всего, опять-таки навело бы его на мысль, будто она пытается (вопреки тому, что говорит зеркало) прибегать к женским уловкам - возможно даже, пускала их в ход, завтракая в шикарных апартаментах со всякими напористыми особами, и потому что, во-вторых, это выглядело бы так, будто она провоцирует его возобновить свое предложение.

Далее и более всего ее одолевало одно сомнение, которое уже само по себе взывало к осмотрительности, из-за чего она, в ее нынешнем смятенном состоянии, чувствовала себя крайне неуютно: теперь, задним числом, она испугалась, не вела ли она себя глупо. Не присутствовал ли в ее разговорах с Байтом о Маршале этакий налет уверенности в открывающихся перед ней возможностях, этакая бурная восторженность? Hе доставляло ли ей удовольствие думать, что этот оболтус Мортимер и впрямь к ней льнет, и не имела ли она на него - в мыслях - кое-какие виды, заполняя будущее картинами забавных с ним отношений? Она, конечно же, считала все это забавным, но разве таким уж невозможным, немыслимым? Немыслимым это стало теперь, и в глубине души она понимала, каков механизм происшедшей с ней перемены. Он был непростым, этот механизм, - но что есть, то есть; оболтус стал ей нестерпим именно потому, что она ожесточилась против Байта. Байт не был оболтусом, и тем досаднее, что он воздвиг между ними стену. В эту стену она и утыкалась все эти дни. И она никуда не девалась, эта стена, - Мод не могла дать себе ясный отчет почему, не могла объяснить, что же такого ee сотоварищ сделал дурного и по какой шкале он поступил дурно, очень дурно - как ни верти, она не могла через это перешагнуть, что, впрочем, лишь доказывало, как сильно она, спотыкаясь, старалась. И этим ее усилиям был принесен в жертву автор "Корисанды" - на чем мы, пожалуй, можем остановиться. Но не бедняжка Мод. Ее поражала, поражала и неизменно притягивала таинственность и двусмысленность в проявлении некоторых ее импульсов - непроглядная тьма, окружавшая их слияния, противостояния, непоследовательность, непредсказуемость. Она даже, страшно сказать, поступилась своей прямолинейностью - отличавшей ее, она чувствовала, не меньше, чем Эджвер-Род и Мейда-Вейл, I - и вела себя с недопустимой непоследовательностью - и это на неистовом Стрэнде, где, как ни в одном другом месте, надо под угрозой копыт и колес мгновенно решать, переходить или нет. У нее бывали минуты, когда, стоя перед витриной и не видя ее, она чувствовала, как невысказанное наваливается на нее тяжким грузом. Однажды она сказала Говарду, что ей всех жаль, и в эти минуты, волнуясь и беспокоясь за Байта, жалела его: он жил в страшном напряжении, которому не видно было конца.

Вce до крайности смешалось и перепуталось - каждый обретался в своем углу, каждый со своей неразрешимой бедой. Она - в своей Килбурнии, ее приятель - где его только ни носило? - везде и всюду; миссис Чёрнер, при всех своих нижних юбках и мраморных ваннах, в собственном доме на краю Парк-Лейн; а что касается Бидел-Маффета, одному Богу известно, где. И это делало всю историю совершенно непостижимой: бедняга, надо полагать, был готов прозакладывать собственную голову, если только она еще оставалась у него на плечах, чтобы найти щель, где бы он мог затаиться; он, как нетрудно догадаться, pыскал по Европе в поисках такой щели, недоступной для прессы, и где он, возможно, уже отдал Богу душу - что еще к этому времени оставалось предположить? - обретя в смерти единственную возможность не видеть, не слышать, не знать, а еще лучше, чтобы о нем не знали, не видели его и не слышали. Ну, а пока он пребывал где-то там, упокоенный единственным упокоением, в Лондоне крутился Мортимер Маршал, не ведавший ни страха, ни сомнений, ни реальной жизни и столь сильно жаждавший быть упомянутым в тех же или иных ежедневных листках, в том же или несколько меньшем масштабе, что, напрочь ослепленный этим желанием, был совершенно не в состоянии извлечь нагляднейшего урока и рвался усесться в ладью, где кормчим был остерегающий призрак. Именно эта полная слепота, кроме всего прочего, и превращала его домогательства в мрачный фарс, во что Байт не замедлил ткнуть пальцем, назвав автора "Корисанды" кандидатом на роль премьера в следующей комедии, сиречь трагедии. Но не полюбоваться этим зрелищем было просто невозможно, и Мод не отказала себе в удовольствии насладиться им до конца.

Пpoшлo уже две недели с момента исчезновения Бидела, и тут некоторым образом повторились обстоятельства, сопровождавшие утренник, на котором давали финскую драму, - то есть повторились по части места и времени действия и кое-кого из актеров; что же до зрителей, то они, по понятным причинам, собрались в обновленном составе. Некая леди, весьма высокопоставленная, желая еще повысить свой социальный статус на ниве гласной помощи сценическому искусству, сняла театр под ряд спектаклей, предполагая, освятив их своим присутствием, привлечь как можно больше внимания к своей особе. Она не слишком в этом преуспела, и уже к третьему, много, к четвертому утреннику интерес публики сильно поубавился, и пришлосъ принять меры, дабы его оживить, с каковой целью было роздано такое число бесплатных билетов, что один из них достался даже нашей юной героине. Она сообщила об этом даре Байту, которого, без сомнения, билетом не обошли, и, предложив пойти в театр вместе, назначила местом встречи портик у входа. Там они и встретились, и по неспокойному выражению его лица - отдадим должное ее проницательности! - Мод сразу пoнялa: он что-то знает, и, прежде чeм войти, задержалась и спросила его напрямик.