Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Миша, курчонок подь покорми… Танюша, огурцы полей. Сергею скажите, в Кряжовск бы за пшеном да солью съездил.
Что ни делаешь, Волга весь день перед глазами. И ночью — лежишь на сеновале, подобьешь старый пиджак в изголовье покруче и глядишь на нее в открытую дверцу. Ни огонька на реке, ни всплеска весел. И вдруг напряженным слухом улавливаешь где-то далеко возникший ровный, заметно нарастающий шум. Пароход. Уже различаешь хлопанье плиц, и вот он — сказочный дворец— проходит, горя огнями и отсвечиваясь в потревоженной, черной, как смола, воде. Пройдет, умолкнет шум, а ты глядишь в темноту, воображаешь этот дворец, залитый светом, людей, расхаживающих по его палубам, и думаешь, наверно, счастливее их нет никого на свете.
И засыпаешь под рокот поднятой им волны.
3
В трудные годы подымалась на ноги наша орава. Сначала первая война с германцем, потом гражданская. Колчак немного до наших мест не дошел.
Разруха, голод.
Как только не изворачивалась мама, чтобы нас накормить, мы все равно постоянно хотели есть. Отец привезет мешок муки и опять надолго уедет по делам. Семья мамой держалась, терпением ее великим.
В то время, когда замшелые старухи даже садились за букварь и с молитвенной истовостью выводили: «Мы не ра-бы, ра-бы не мы», мама осталась неграмотной. Вечно в хлопотах, не удосужилась грамоте и от нас выучиться. Других в Советы выбирали, на важные должности ставили, мама оставалась на своей единственной должности — материнской.
Должность, долг… Долг перед детьми. Но кто знает, кем они будут, протянут ли они матери кусок хлеба, когда обессилеют ее рученьки, уходятся ее ноженьки? В любой должности положена плата, в материнской ничего не положено, кроме зыбкой надежды.
Иногда за обедом оглядит нас, улыбнется и скажет:
— Состарюсь, позабудете.
Расшумимся, наперебой уверять начнем, что не забудем. И чего-чего не наобещаем ей. Будто и сейчас слышу:
— Я разбогатею, белым хлебом тебя буду кормить.
— Я новый дом тебе выстрою. Каменный.
— А я тебя на пароходе буду катать.
Шло время, и все наши посулы забылись. Наверно, и я чем-то бедную маму обнадеживала.
Я у нее моленая была. Семеро до меня родились, и все ребятишки. После сказывала, что когда затяжелела мной, так частенько маливалась: «Господи, девчушку бы мне, помога бы по дому была, прибраться, постирать, пошить, от парнишек, сам видишь, какой толк». Меня и вымолила. За мной опять ребятишки пошли, между ними только еще одна девочка вклинилась — Проня.
Кроме нас восьмерых, шестеро в малолетстве поумирали, иные до году не доживши. И каждого мама так горько оплакивала, словно он был у нее единственным.
В голодном двадцать первом году истаял шестилетний Санечка. Худенький, большеглазый. Слезет с постели, так его и шатает. Возьмет ложку, ставец, усядется за стол и делает вид, будто ест. Оближет сухую ложку, опять подойдет к постели, но влезть уж не может. Чуть слышно прошелестит:
— Тань, подсади.
Раздобудет мама немножко молока, не знает, как и делить: и Санечку бы подкормить надо, и семимесячная Проня в зыбке истошным криком исходит, есть просит.
Летом целые дни мы только и заняты были, что искали, чего бы поесть. Ловили рыбу, выдирали улиток из раковин, ездили за Волгу по грибы, лазили в гору и тайком рвали на нерядовском поле горох. Кто что добудет, несли домой: мама готовила еду для всех. Первому давали Санечке, но он отворачивался и тоненько просил: «Хлебца».
А мы могли есть решительно все: и ягоды, и травы, и коренья, — если только они были не ядовитые и не очень горькие.
Росли мы, словно цепляясь друг за друга, и всегда были друг другу нужны. Старшие нянчили младших, качали в зыбке, потом приглядывали за ними на воле, за баловство давали подзатыльники. Младшие донашивали обувку и одежку старших, перенимали от них рыболовные хитрости, уменье плавать, грести… Читать и писать младшие выучивались года за два или за три до школы. Ваня постиг грамоту, заглядывая в букварь и в тетрадку Сергея, Миша незаметно усвоил и чтение и письмо от Вани… Так колесом и пошло вплоть до Вити, самого последнего из нас.
Мне пяти лет не было, когда я попала в науку к Пане. Четырьмя годами старше меня, он чувствовал себя большим, держался строго со мной и называл только по фамилии. Приведет меня на берег, начертит на песке буквы:
— Учи, Залесова. Это — а, это — б…
Сотрет ногой, опять выведет букву:
— Какая?
Не помню. Молчу. Паня свирепеет:
— Чехоня! Кряхтило! Двойка тебе. Иди в угол.
Углом были у нас кусты. Зайду в них, стою и плачу от обиды и от сознания, что я глупая и ничего не могу запомнить. Ожидая, пока я выревусь, Паня рисует на песке цифры, новые мученья готовит мне.
Но как радовались мы оба, когда, наплакавшись в кустах, я сразу выучивала и буквы, и цифры и сама начинала выводить их пальчиком на песке.
Оттого, что росли мы ватагой, не было среди нас ни лгунов, ни воришек, ни жадюг. В привычку вошло всем делиться друг с другом. Любимчиков у мамы не было, поэтому и зависти не было, и взаимной вражды.
Хорошее в характере или привычках одного незаметно передавалось и другим. Сергей любил петь — и постепенно вся наша семья стала певучей. На что Володька рыжий, ни слуха, ни голоса, и тот на лодке ли едет, по лесу ли бродит — знай «Дуню-тонкопряху» горланит или «Хаз-Булата».
Миша любил всякую живность. Идет в Кряжовске по улице, к нему обязательно пять или шесть собак сбежится, ластятся, вперед забегают, в глаза ему глядят. Мы тоже пристрастились к собакам, кошкам, стали жалеть все живое.
Мне лет семь. Втроем — Паня, Володька и я — сидим под навесом склада над мышиным гнездом. В ямке, выстланной пухом, лежат на спинках мышата и спят. Лапки закинуты за голову, на крошечных розовых мордочках безмятежное блаженство. Мы глядим как завороженные, не смеем ни шепнуть, ни дохнуть. Вдруг между нами пролезла кошка Муська, мы не успели лаже подумать, что может произойти. В одно мгновение она ткнулась в гнездо мордой, послышалось довольное урчанье, и гнездо тут же опустело. Как возмутились мы ее жестокостью! И корили ее, и за уши трепали, не будь, мол,
