Улыбка прощальная. Рябиновая Гряда (Повести) - Александр Алексеевич Ерёмин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Развода не миновать.
Сколько раз принималась я умолять Васю: брось ты пьяную ватажку свою, скрепись, не пей. Обещает, слово даст. Покрепится неделю-две, а там опять. На слово плюнет, на водку клюнет.
Разные они люди — Аглаша и Вася, никакой у них душевной близости. Чужие. Вася простодушный, добрый и безвольный, нет в нем твердой мужской основательности.
Аглаша расчетлива, себе на уме. По расчету и за Васю вышла. Гляжу, приходит с ним какая-то накудрявленная, держится настороженно, все высматривает и словно прикидывает что-то про себя. На лице Васи выражение влюбленное, глупое. «А это, говорит, невеста моя, Аглашей зовут, Аглаей Казимировной». — «Что же, говорю, совет да любовь». Сама с тоскливым предчувствием думаю: непростая, видать, хорошего не жди. Тогда же и показала себя Аглаша, только он ничего, ополоумевши, не замечал. Как-то вечером прибегает к нему, — зимой это было, — слышу, в прихожей воркуют. Выхожу. Вася хватается за шапку, накидывает пальто. Спрашиваю куда.
— Аглаша на «Кармен» идет, я провожу.
Та вкрадчиво подсказывает:
— И оттуда. Я боюсь одна. Общежитие у нас далеко.
— Билет-то, — говорю, — Вася вряд ли купит.
— Он так подождет. В фойе не холодно.
Мой половиком ей под ноги лечь готов.
— Подожду. Ты, мама, не волнуйся.
Ушли. Васе утром на лекции — он тогда на втором курсе политехнического учился. Аглаше, видно, все равно, что ему рано вставать. В театре ее подожди, в общежитие проводи, оттуда пешком шесть километров топай — какие за полночь трамваи! Разгоревалась я, обидно за Васю, не любит его эта лиса, не уважает. И как это он своего унижения не видит, гордости в нем нет. Решила: поеду, ворочу его.
Приезжаю. Слоняется он один по фойе, делает вид, что очень ему афиши интересны.
— Дежуришь? — говорю. — Холодище-то! Озяб, чай?
— Да нет.
— Антракты-то были?
— Один.
— Выходила к тебе… барыня-то твоя?
— Не важно.
— Нет, сынок, важно. — И давай увещать его, что нельзя ради Аглашиных прихотей посмешищем делаться, что так в старину только лакеи стаивали.
Уломала, поехали. Чем ближе к дому, тем Вася насупленнее. Ладно, думаю, пусть той, бессовестной, наука будет.
Ночью проснулась — дверь отперта, Васи нет. После признался: к самому концу спектакля поспел. Я ему прямо тогда сказала:
— Дорого тебе, сынок, унижение твое обойдется. Да и мне тоже. Смотри, не одуматься ли?
Не одумался.
Весной по неделе пропускал лекции у себя в институте: сидел в библиотеке и переписывал Аглаше дипломное сочинение, чертил разные схемы.
Сессию завалил. Из института отчислили. Поступил на завод. Мне бы только сказать: твое дело, сынок, а я все это как большое горе пережила.
— Не волнуйся, мама, — утешал меня Вася. — Не всем же учеными быть, кто-то должен и детали штамповать, без них ни одна машина не двинется. Вот я и штампую.
Часто слышу от него это «не волнуйся», а поводов для волнения все больше. То одна незадача у него, то другая, и каждая кровавым рубцом остается у меня на сердце. И все — оттого, что пить начал.
Аглаша посомневалась, выходить ли ей — с высшим образованием! — за рабочего. Расчет перевесил. Выйдет — от распределения увильнет, в городе останется. Отец у Васи человек на виду, хорошая квартира, своя «Волга»… Не нынче-завтра все это Васино будет, стало быть, ее. Вышла. Нам с Митей пришлось потесниться, одну комнату уступили молодым. Хлопоты с пропиской Аглаша взяла на себя и сделала это ловко и скоро. Приходит с домовой книгой и с наивным торжеством показывает ее нам.
— Вот и я влезла.
Если еще невестой помыкала она Васей, то теперь совсем верх взяла. Добилась, чтобы у них была отдельная квартира, чтобы Вася за город ее на отцовой «Волге» катал.
Думать Аглаша может только о себе, так уж, видно, голова у нее устроена. Даже ест тайком и в одиночку. Сидит на кухне, книжкой загородится и что-то жует, осторожно ложкой побрякивает. Отъест, книжку в сторону и сидит в одну точку уставясь. Спросишь, что ты?
— Ничего. Поела — перевариваю.
Поесть она любит. Зато любит и всякую еду впрок готовить. Летом и осенью всех родственников объедет, у которых сады. Того с шуточками без малины оставит, к тому за белым наливом подкатится, те сами расщедрятся, чем богаты. Любимое у нее выражение: обрыбиться. Приедет от тетки, сельской учительницы, спросишь, как погостила? «Хорошо. Помидорами обрыбилась».
Убедился Вася, что трезвый расчет Аглаши принял за настоящую любовь. Ей и на нас обрыбиться надо было.
Жизнь у них все больше врозь. Люська беспризорницей между ними растет, сорвиголовой. Отца ни во что ставит, с матерью зуб за зуб. Та сделать велит что-нибудь: пол подмести или в магазин сбегать за хлебом, а эта ей срыву: «Не видишь, я уроки собираюсь учить. Музыка у меня завтра». Сядет с Нельмой за пианино и давай ее лапами по клавишам брякать.
Нерадива Люська на удивление. В комнате пыль, мусор, — подмести и не подумает. Упрекни ее в неряшестве, ответ готов: «Одна, что ли, я мусорила!» Ни постель прибрать после себя, ни чашки-ложки помыть. Уроки готовит — как бы скорее, о трудную задачу споткнется, тут же бросит: у подружки спишу. Из класса в класс — кое-как, со скрипом, с оговорками. И ведь не глупая, здоровья не занимать.
Можно подумать, в сердцах на нее наговариваю. Какие наговоры! Люблю ее, как дите свое люблю. Дите моего сына, почти что мое. Чуть затемпературит, разволнуюсь, врача скорее по телефону вызваниваю.
С детьми все время как перед бедой ходишь. На втором году нашли у Люськи, докторским слогом говоря, врожденный вывих нижних конечностей. В больнице растянули ей ножонки в стороны, заковали в гипс. Мне и довелось ее, тягу каменную, десять месяцев на руках таскать. Ей-то где помнить, а мне все памятно — сколько слез пролила да маеты приняла. Наловчилась она и сама черепашкой на гипсе перебираться, забаву даже в том находила. Привесится вниз лицом, ручонками себя закрутит и каруселит.
