Курбан-роман - Ильдар Абузяров

– Подожди, Августа, – прервал бред своей пациентки врач. – А марку?

– Что Марку? – От неожиданности Августа даже вздрогнула.

– Надеюсь, ты приклеила к конверту марку.

– Нет, – спохватилась Августа, – я совсем забыла.

– А подписаться? – продолжал гнуть свою линию доктор. – Тебе надо хорошенько подумать над тем, как ты будешь подписываться впредь. Представляешь, кто-то получает твое письмо, а оно без подписи. Странно, не правда ли? Можешь подписываться своим настоящим именем, а можешь выбрать псевдоним. Только тебе надо научиться его писать на бумаге. Тебе теперь многому предстоит научиться заново или вспомнить. Договорились?

– Хорошо. Я подпишусь псевдонимом – Октябрина.

Конечно, это только фантазия, навеянная моим увлечением средневековой японской историей и поэзией, но, взглянув в пыльное окно, на ветки, кончиками царапающие буквы на стекле, я, словно сквозь паутину в росе, увидел, как раскрывается древний иероглиф…

Вот он стоит у окна, ее отец, расправив мощные плечи, с боевым кличем раскинув в стороны огромные голые руки-ветви. Подставив лицо тучам. Растрепав косички по ветру. Он собирается наказать нечестивца, совратившего его дочь. А она, согнувшись, ссутулив плечи, прижав тонкие пальцы к губам, сквозь которые алой лентой заката сочится кровь, жалобно смотрит на своего воинственно-напряженного отца. Не в силах ничего предпринять для защиты своей независимости…

Да, чуть не забыл. До сего момента я даже не пытался рассмотреть марку на конверте. Потому что марки, как и другие ценные бумаги, кроме, разумеется, самой бумаги, – изобретение Запада. И вряд ли марка, по моим представлениям, будучи явлением западной культуры, могла играть значительную роль в этой истории.

Как же глубоко я ошибался! Ведь на марке я разглядел в оттиске штемпеля, словно в подзорной трубе Марко Поло, первого мастера-книгопечатника, что склонился над станком с оттисками. Марка была посвящена очередному юбилею книгопечатания.

Сегодня утром Марк переплел последнюю книгу из пятитысячного тиража. Бумага закончилась. Деньги тоже. Все сбережения, заработанные кропотливым долгим трудом переплетчика, он потратил на это дело. Теперь жить было не на что, да и незачем! Набрав телефон своего школьного приятеля, ныне владельца оптовой книготорговый фирмы, Марк попросил его по старой дружбе заехать завтра за тиражом “сумасшедшего бестселлера”.

– Я тебя очень прошу: сделай это для меня по нашей старой дружбе. Накладные ты найдешь на столе. Полученную прибыль от продажи можешь полностью забрать себе… Мне лишь оставишь малую толику – завтра ты поймешь, на что она должна пойти…

Далее Марк подробнее рассказал приятелю о крупном тираже по смешной цене. И о том, что книга должна хорошо продаваться. В том, что это будет бестселлер, Марк не сомневался. Во-первых, сыграет свою роль элемент желтизны – так приятно заглянуть через чье-то плечо в чужую жизнь. А во-вторых, люди так любят получать письма, и каждому захочется прочитать не дошедшее до него когда-то письмо.

Как раз к осени поток переписки нарастает, и его коллекция охватила их небольшой городок почти целиком. “Скоро я отомщу всему городу, показав на примере грязного белья его обитателей, насколько они греховны. И насколько невинной шалостью были наши встречи с Юной в городском парке на фоне их лицемерия”.

Положив трубку, Марк прошелся по заваленной тиражом типографии. Найдя коробку с подлинниками писем, он одно за другим начал опускать их в машину для резки бумаг. Затем взял коробку и, открыв дверь мастерской, вышел на улицу, чтобы развеять листочки по воздуху. Ветер разметал мелкие тонкие полоски, как струи дождя, по всей улице. Он словно только и ждал этого листотока.

Вернувшись в офис, Марк вынул из выдвижного ящика стола старый револьвер. Усевшись в глубокое кресло, он глубоко вздохнул и высоко поднял локоть с тем, чтобы поднести пистолет к виску, – но тут потревоженная локтем чашка, упав на пол, разлетелась вдребезги.

Это была одна из двух чашек, из которых они с Юной пили в последний раз чай в этой самой типографии, по древнему японскому ритуалу.

“Вот и настал мой конец”, – промелькнуло у Марка в голове, так как чашка уже давно стала символом его сиротливости. А теперь ему явился знак свыше, о том, что его жизнь окончательна разбита….

Вторую чашку он пару дней назад через потайную дверь выставил в зал для клиентов почтового отделения, что находилось за кирпичной перегородкой.

“К чему она теперь, зачем держать эту чашку рядом, – рассуждал тогда Марк, – раз уж я все равно осиротел? На что я продолжаю надеяться?” С такими мыслями Марк поднес чашку к лицу и вдохнул цветочный аромат помады. Аромат за прошествием дней изменился и теперь был горько-дымчатым, как паленая листва.

Рукописи, вопреки убеждению, плохо горят. Плотные пачки долго схватывает пламя. Не сразу они покрываются чернотой. Как и осенние листья.

К чему безудержная страсть? К чему все эти любовные истории, когда есть семейное благополучие? Что я, в самом деле, распереживался из-за каких-то облезлых деревьев? Каждую секунду в мире умирает не по одному ребенку и дереву. В конце концов борьба между Инь и Янь заканчивается великим опустошением. И после поры листопада, так похожего на падение желтоголовых от желтухи, наступает Зима Белого Листа.

Так не лучше ли с самого начала сидеть под деревом, занимаясь любовью с “Ничто”? Пусть кругом бушуют воды Ганга, мы будем сидеть под деревом и добиваться великого успокоения духа. Пустоты нирваны. Безусловно, природа несет в себе женское начало. Да, сейчас листок охвачен агонией любви. Скорее всего, это полубезумный поэт или поэтесса решили выразить свою любовь к миру.

Решив так, я стер с бледно-розовой чашки помаду и поставил ее на место. Затем, подумав немного, я подложил под чашку конверт, как блюдце, и опустил в нее кленовый лист.

И тут сильный порыв ветра, приоткрыв дверь, внес в помещение почты целую прорву листьев вперемешку с тончайшими серпантиновыми ленточками бумаги, так похожими на рождественский елочный дождь или китайский фейерверк. Тысячи лоскутков бумажного фейерверка. Листок – как часть композиции, часть некой икебаны – тоже несет в себе шифр. Он, как эмоциональный иероглиф с прожилками-кисточками, рассказывает об участи любой истории.

“Раз уж на ней не осталось запаха помады Юны, может быть, она еще послужит вместилищем осеннего праха нашей любви”, – думал Марк, ставя чашку над абонентскими ящиками почтового отделения. А сегодня перед неотвратимым самоубийством он решил посмотреть, что стало с этой чашкой, и еще раз, напоследок, вдохнуть сырую горечь осени. Каково же было его удивление, когда он увидел в чашке осенний лист – явный знак, а под чашкой конверт со штемпелем, по которому он сразу определил, что этот конверт отправлен из почтового отделения с улицы Июльских Дней.

“Наконец-то! – подумал Марк. – Хоть какая-то весточка. Помада стерта. Осенний листок символизирует окончание наших отношений. А может быть, моя возлюбленная просит о помощи. Кричит о том, что наша любовь может продержаться еще чуть-чуть. Бежать, – заколотилось его сердце, как сумасшедшее, – бежать, бежать на улицу Июльских Дней… Бежать, чтобы успеть. Пока не поздно, пока луна не убыла, совершив свой круг. Застать еще на губах Юны остатки жаркой летней любви, остатки былых признаний. Наверняка почтальон обратил внимание на хрупкое письмецо с просвечивающим листиком без обратного адреса”.

Примерно с такими мыслями, быстро обменявшись нескольким словами с почтальоншей, я поспешил на улицу. Все-таки листопад – моя стихия. Он необыкновенно вдохновляет меня, наравне с сильными порывами ветра и раскатами грома, и ливнем.

До чего же изящна осенняя пора! Листья, подхватываемые ветром, кружились, устремляясь к небу. А девушка в кимоно уже, по-видимому, возвращалась с рыбного рынка, неся на своих хрупких плечах корзинку с большим серебристым облаком палтуса.

Она шла, цокая, цокая своими сабо, думая, что к обеду вся эта рыбина будет приготовлена и съедена домочадцами…

– Здравствуйте, Лий-сан, – вежливо поздоровался я с ней.

– Здравствуйте, господин, – словно кивнула она изящной головкой в то время, как я внимательно разглядывал ее лиственный покров-наряд. Ища новых знаков.

– Славный сегодня Сигуре, – сказал я, имея ввиду осенний мелкий дождь.

– Да, – кивнула она в ответ, – в такие дни я очень грущу.

– Послушайте, Лий-сан, а как поживают ваши родственники? – спросил я. По правилам этикета я должен был осведомиться о благополучии и здоровье родных.

– Спасибо, хорошо, – кивнула она опять, – только вот меня беспокоит моя названная сестра.

– А что стряслось с вашей сестрой? – спросил я.

– Она очень плоха. У нее опять обострение. Теперь ей запрещают даже гулять по парку и постоянно держат в закрытой комнате.