Лабиринт - Александр Бушков

– Так-то лучше, а то я чувствовал себя рыбкой в аквариуме, – сказал я. – Ты, как всегда, не упустил случая участвовать в спектакле?

– Ну конечно. Я бы появился и раньше, но любопытно было, сумеешь ли ты справиться сам.

– Гефест, разумеется, и в глаза не видел этого меча «своей» работы?

– Разумеется, – беззаботно сказал Гермес. – Я его купил тут неподалеку, в лавке за углом. Что ж, поздравляю, дружок, замысел дерзкий, мистификация грандиозная. Ты полностью оправдываешь мое доверие и выгодно отличаешься от большинства моих обычных подопечных.

Странные все же у нас с ним отношения. Он, я подозреваю, втихомолку гордится мной – то, что среди его подопечных имеются столь яркие и одаренные личности, помогает ему не чувствовать себя на Олимпе простым мальчиком на побегушках, каковым он, в сущности, и является – не более чем гонец, которого без зазрения совести используют почти все остальные олимпийцы. А такие, как я, поднимают его и в собственных глазах, и в глазах других богов – отблеск наших свершений ложится и на него.

Ведь, если совсем откровенно, на что он может влиять? Купцы и мошенники и без него прекрасно знают свое дело, просто традиционно считается, что и они должны иметь своего покровителя. Но вот уважают ли они его, как, к примеру, уважают и не на шутку побаиваются моряки Посейдона, – другой вопрос. Возведенные в его честь храмы не столь уж многочисленны и пышны. И чтобы утолить свое честолюбие и упрочить свои позиции на Олимпе, он частенько возникает на пути героев и полководцев, оказывая мелкие услуги, прикидывается соратником и единомышленником, так что в конце концов его имя оказывается прочно связанным со всем, что эти герои совершили. Одиссея во время его многолетних странствий Гермес, рассказывают, временами доводил до бешенства, навязчиво возникая на его пути там и сям, чуть ли не в спальню к Навсикае вламывался, чуть ли не каждый шаг комментировал, с Цирцеей поссорил и заставил покинуть ее раньше, чем того Одиссею хотелось, – злые языки утверждают, что к Цирцее Гермес его попросту приревновал, и моральная стойкость Одиссея в отношениях с Цирцеей, если верить вовсе уж вошедшим в раж сплетникам, проистекала исключительно оттого, что Гермес подсунул ему какое-то снадобье, вызывающее временный упадок мужских способностей. Не знаю в точности, как там обстояло дело, история давняя, но от Гермеса всего можно ожидать. Говорят еще, что он умышленно затягивал странствия Одиссея, дабы тот испытывал как можно больше приключений (которые ему, естественно, предсказывал и из которых помогал выпутываться невредимым Гермес); что и узел на мешке с усмиренными Бореем ветрами развязал не кто иной, как Гермес, когда Итака уже виднелась на горизонте, – понятно, чтобы Одиссей подольше мотался по свету.

Правду от выдумки отделить довольно трудно (своих шпионов на Олимпе у нас нет, увы), но, как бы там ни было, Гермес своего добился – Гомер в «Одиссее» уделил ему немало места. Не зря (это я уже знаю совершенно точно) Гермес впоследствии, когда «Одиссея» была перенесена на папирус, уговорил слепого и неграмотного Гомера начертать на ней какие-то каракули, долженствующие изображать теплую дарственную надпись, и хвастался этим свитком на Олимпе направо и налево. Как и своим участием в истреблении сестер Горгон и спасении Андромеды.

Объективности ради и к чести Гермеса следует упомянуть, что иногда и он отличается весьма похвальной скромностью. Например, он очень не любит вспоминать, что по приказу Зевса арестовал Прометея и доставил его к скале в землях колхов. Гермес обычно сваливает все на эту мерзкую тварь, Зевсова орла (хотя орел выступал в роли простого полицейского), и на Гефеста, чье дело – приковать Прометея к скале – было уж вовсе десятое. Меж тем несомненно, что заправлял всем, когда орел сцапал Прометея за шиворот, как жалкого уличного воришку, не кто иной, как Гермес, и я не исключаю, что именно он предварительно и донес на Прометея Зевсу. Вспоминать обо всем этом Гермес не любит – как-никак Прометей до сих пор томится в тех диких скалах и пользуется большим уважением – и лишь видя, что недомолвками и умолчанием не отделаться, цедит с кислой миной, что он-де лишь исполнял приказ Зевса, которого никак не мог ослушаться.

Вот такой он у нас, Гермес. Конечно, в силу своего положения он обладает кое-какими способностями: полеты и ходьба по воздуху, фокусы с невидимостью и прочее, но на роль подлинного вершителя судеб не вытягивает. И он не настолько глуп, чтобы не знать, что и мы об этом прекрасно осведомлены.

– Я слышал, ты в последнее время стал отрицать существование богов? – спросил Гермес.

– Неправда, – сказал я. – Вы существуете, и с вами приходится считаться.

– Смел…

– Что поделать, таким уродился, – сказал я.

– Знаешь, постоянно насмехаться над богами опасно. Могут и отомстить когда-нибудь.

Я насторожился – не понравились мне что-то его глаза – и сказал:

– Ударом молнии?

– Рипо, голубчик, – поморщился Гермес. – Ты человек умный, спору нет. Но слышал ли ты, что своих желаний нужно бояться, ибо они сбываются?

– Не приходилось, – осторожно сказал я.

– Можно наказать молнией, а можно и удачей. – Он задумчиво повертел в руке кадуцей, улыбнулся преувеличенно добродушно и коснулся кадуцеем моего плеча. – Предрекаю тебе удачу, ею тоже можно наказывать…

– Намекаешь на судьбу Мидаса?

– Вот видишь, ты не понял. – Он улыбнулся уже искренне.

И растаял, исчез, как рассветный сон.

Горгий, начальник стражи Лабиринта

– Никак не получалось у нас разговора, не клеилось что-то. Вернее, я не мог начать, не знал, с чего начать. Минос долго рассказывал о вчерашних гонках колесниц, жалел, что проиграл тот, новенький, с гнедой квадригой, – крайнюю левую лошадь пришлось буквально накануне гонки заменить другой, слаженная квадрига перестала быть единым организмом, и возничий едва не сломал себе шею. А первым пришел Феопомп, которого Минос за что-то неизвестное мне крепко недолюбливает, но послать на Олимпийские игры придется все-таки его – при всем своем к нему отношении Минос вынужден признать, что этот тип обладает врожденными бойцовскими качествами и непременно выиграет. Лучше уж послать Феопомпа, чем не посылать никого, нужно помнить о нашем престиже и нашей роли в Играх – Минос чрезвычайно горд, что именно критяне стояли некогда у колыбели Олимпийских игр. Я слушал вполуха, рассеянно поддакивал в нужных местах, но, видимо, в конце концов все же рассеянность и равнодушие вырвались наружу, и Минос их заметил. Он остановился (мы прохаживались по западной галерее, самом тихом месте дворца, где всегда полумрак и тишина) и положил мне руку на плечо:

– Что с тобой происходит? Я заметил давно. И не я один.

Он облегчил мне задачу, сам свернул на нужную мне тропу, но я то ли растерялся, то ли не нашел нужных слов и смог лишь пробормотать:

– Пустяки.

– Мне-то ты можешь сказать? Долги? Нет, ты бережлив и богат. Заболел отец? Или, – он лукаво подмигнул, – влюбился наконец старый солдафон? Мы с тобой, хвала священному петуху, еще в том возрасте, когда можно подкреплять влюбленность практическими действиями. Я могу чем-нибудь помочь?

– Только ты и можешь помочь, – сказал я.

– Интригующе. – Он беззаботно улыбнулся. – Так чем же я могу тебе помочь?

– Мне, собственно говоря, помощь не нужна.

– Значит, ты выступаешь посредником? Почему же тот, за кого ты просишь, не обратится ко мне сам? Клянусь священным дельфином, я не думал до сих пор, что мои подданные боятся обращаться ко мне с просьбами.

– Ему довольно затруднительно обратиться к тебе с просьбой, – сказал я. – Для этого ему нужно сначала выйти из Лабиринта.

Улыбка мгновенно исчезла с его чуточку обрюзгшего, но все еще красивого и волевого лица, он невольно оглянулся, но на галерее было пусто и тихо.

– Ты опять за свое? – спросил он тихо, без выражения.

– Да, – сказал я. – Он двадцать лет сидит в Лабиринте. В чем его вина? В том только, что рожден распутницей?

Он схватил меня за серебряный наплечник, приблизил бешеные глаза, и гнев сделал его лицо совсем молодым, каким оно было много лет назад, когда мы врубались в стройные ряды египетской пехоты или отражали атаку хеттов:

– Не забывайся! Ты как-никак говоришь о царице Крита!

Я молча смотрел ему в глаза, и наконец он убрал руку, как-то расслабленно она соскользнула с моего плеча, перстни царапнули по закраинам моего панциря. Склонив массивную голову, он отошел на шаг, отвернулся и заговорил тихо:

– В чем-то ты прав. За один намек на это людей разрывают лошадьми перед дворцом, но если возле меня не будет хотя бы одного человека, с которым можно откровенно говорить, жизнь станет невыносимой. Шлюха, да, и все это знают. А что ты мне предлагаешь делать? Лупить метлой, как принято у черни? Или сделать нечто более приличествующее царю – отрубить голову? Отравить, быть может?