Монсеньер Гастон Феб - Александр Дюма

— Видел; завтра как раз будет год, как это произошло. Было это в каркасонском лесу, и мне повезло не больше, чем всем другим: я гонялся за ней безуспешно целый день, а когда наступил вечер, потерял ее из виду.

— Какова же она? — спросил Фруассар.

— О, прежде всего, более тощей свиньи я в жизни не видел — кожа да кости, да еще шерсть, стоящая дыбом, и большие обвисшие сосцы. Я всю жизнь, с пятнадцати лет — а сейчас мне уже пятьдесят девять, — охотился за дикими и хищными зверями, но никогда еще не встречал такого, с которым можно было бы сравнить эту веприцу.

— Послушайте меня, монсеньер и отец мой, — сказал Ивен, покачивая головой, — не надо вам туда ехать, поверьте мне.

— Почему же это, любезный сын мой?

— Вспомните, что случилось с моим дядей, монсеньером Пьером Беарнским, который загнал и заколол медведя.

— А что с ним случилось? — спросил Фруассар, всегда жадно интересовавшийся всякими историями.

— Глупости все эти сказки, — вмешался Гастон Феб, но в голосе его сквозило беспокойство.

— А случилось вот что, — продолжал не сразу Ивен (после слов его отца некоторое время царило молчание), — и это все, монсеньер, истинная правда, которую рассказала мне в Испании после Альжубаротской битвы жена Пьера Беарнского, графиня Флоренса Бискайская, племянница дона Педро Жестокого. Однажды, как к нам сейчас, к нему явился кто-то из его охотников и рассказал, что в одном лесу на Пиренеях видели огромнейшего медведя, который, когда его чуть не загнали, вдруг обернулся и заговорил с охотниками, отчего весь тот край пришел в такой ужас, что никто не смел больше охотиться на этого зверя и преследовать его. Тогда дядя мой Пьер, столь же пристрастный ко всяким опасным забавам, как монсеньер и отец мой, тем более что в них текла кровь общего предка, сказал: «Если никто за ним не охотится, я его загоню». И что бы ему ни толковали, отговорить его от этого решения было невозможно. Отправившись в лес со своими охотниками, псарями и собаками, он почти сразу наткнулся на этого медведя. Псари спустили собак, и охота началась; довольно скоро медведю надоело убегать от собак, он прислонился к дереву и прямо непостижимо заработал лапами; не прошло и минуты, как он задушил и растерзал треть всех собак, что привело моего дядюшку в ярость: он выхватил бордоский меч, который обнажал только в больших битвах — сталь была так остра, что рассекала самые толстые доспехи, приблизился к медведю и стал сражаться с ним один на один словно с разбойником; борьба эта шла долго, потому что мой дядюшка, угрожая проклятием, запретил своим людям помогать ему, если только он не будет повержен и брошен на спину страшным врагом. Но сражался он так умело, что сам опрокинул медведя и убил его; он вернулся, торжествуя победу, в свой замок, а сзади везли в знак триумфа мертвого зверя. И вот в первую же ночь после того придворные и слуги графа, спавшие в одной с ним комнате и в передней, увидели, что он поднялся среди ночи, пошел с закрытыми глазами прямо к своему мечу, оставленному на кресле; затем, вытащив его из ножен, направился к висевшему в комнате гобелену и с яростью набросился на изображенную там фигуру, словно это был египетский сарацин или испанский мавр. Все придворные и слуги тряслись от ужаса, боясь, как бы эта ярость не обратилась против них, но на этот раз они отделались лишь испугом. Исколов гобелен, мессир Пьер Беарнский вложил меч в ножны, вернулся к своему ложу и проспал остаток ночи, словно ничего не случилось.

На следующий день слуги графа, глубоко преданные ему, ни слова не проронили о ночном событии, надеясь, что мессира Пьера Беарнского мучали лишь сновидения или кошмары, вызванные его борьбой с медведем; но на следующую ночь все было гораздо хуже: на этот раз граф улегся в другой комнате, где не было гобеленов с человеческими фигурами, и, встав среди ночи, набросился на своего камергера и убил бы его, если бы на его крики и мольбы не прибежали на помощь два оруженосца, которые схватили графа, отобрали у него меч и отнесли спящего в кровать, где его удерживали на ней насильно часть ночи, хотя он, не раскрывая глаз, сопротивлялся, упирался и рвался из их рук.

— Хорошо еще, что он не был так силен, как вы, мессир Эрнантон, — прервал Гастон Феб, повернувшись к рыцарю, носившему это имя, — я должен рассказать вам, мессир Жан Фруассар, и мою историю, а ты, Ивен, потом будешь продолжать свою.

— Пожалуйста, монсеньер.

— Так вот, я расскажу вам, что однажды в день Рождества, в этом самом замке, где мы теперь находимся, собралось у меня множество рыцарей и моих гостей; после обеда мы поднялись на галерею по большой лестнице в двадцать пять ступеней; в этой галерее находится камин — в нем разжигают огонь только тогда, когда я бываю в замке. Так вот в этот день случилось так, что камин едва теплился, хотя Беарн богат лесом, и я громко пожаловался своим оруженосцам и слугам на холод, а мессир Эрнантон как раз подошел к окну и увидел, что внизу тянется вереница ослов, нагруженных дровами. «Ах, монсеньер, — воскликнул он, — у вас тут не хватает дров, подождите минутку, сейчас вы будете с дровами!» — и он побежал вниз, а мы все повернулись к дверям, ожидая веселой шутки, потому что хорошо знали нашего доброго и склонного к забавам приятеля. И действительно, через минуту мы увидели, что он поднимается к нам и тащит на плечах осла с двумя вязанками дров. «Пожалуйста, монсеньер, получите то, что вам нужно, я не хотел заставлять вас ждать, а дрова были привязаны к ослу, потому я и принес их вместе». Можно не спрашивать, как мы веселились, как восторгались его силой, тем, как он с такой тяжелой ношей на плечах поднялся на двадцать пять ступеней. Потому я имею основание сказать, и вы со мной согласитесь, мессир Жан, что слугам и придворным тогда очень повезло: им пришлось иметь дело с моим братом Пьером Беарнским, а не с мессиром Эрнантоном Испанским.

— Монсеньер, — отвечал Фруассар, — поскольку эту историю рассказывали мне вы, значит, она достоверна, и я включу ее в хроники, хотя она и кажется странной и невероятной; а сейчас нельзя ли нам вернуться к приключению Пьера Беарнского и медведя, которое меня также весьма заинтересовало?

— Так и поступим, мессир, и охотно; говори, Ивен, я разрешаю тебе продолжать рассказ.

— Итак, с вашего разрешения, монсеньер и отец мой, сообщу вам, что на следующий день мессир Пьер возвратился в замок, где его ожидала супруга, госпожа Флоренса Бискайская; увидев убитого медведя, она лишилась голоса и потеряла сознание, потому что узнала в нем того самого зверя, за которым ее отец охотился в том же самом лесу, где ее муж убил его. Тогда медведь, которого граф Бискайский загнал один, потому что все остальные охотники ускакали в другую сторону, вдруг обернулся и сказал человечьим голосом: «Ты за мной охотишься, но тебе от этого будет плохо, ты умрешь дурной смертью». И действительно, ровно через год, день в день, после этой угрозы граф Бискайский впал в немилость у дона Педро Жестокого и тот приказал отрубить ему голову — без всякой видимой причины, словно именно для того, чтобы сбылось предсказание проклятого медведя. Она рассказала об этом своему мужу; тот сначала посмеялся и распорядился было прибить к дверям голову и лапы медведя, но, когда слуги и придворные рассказали ему, что с ним творилось в предыдущие ночи, как его мучили какие-то сны и видения, он перестал упорствовать и разрешил закопать лапы и голову медведя в землю, вместо того чтобы прибивать к дверям. Это и было исполнено в тот же день, еще до вечера.