Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Котлярский Марк Ильич

Странно: но когда он увидел ее впервые, мельком, ему показалось, что есть в ней какая-то грустинка, скрытая печаль, печать одиночества.

«Романтик…» — съязвил он, отвечая набежавшим мыслям. Однако первое впечатление и вправду сопрягалось с романтикой: нежная незнакомка, чей лик скрыт темной вуалью; «Отчего ты сегодня бледна?» — «Ах, милый, я сегодня утром думала о несчастной Таше, девочка так страдает, и мне хочется ей помочь, и я ей непременно помогу, будь уверен…»; нет, Блоку хорошо грезилось средь прожженной петербургской пьяни, и за темной вуалью Незнакомки он воочию видел и очарованный берег, и очарованную даль; здесь же, увы, за невесомой вуалью — вуаля! (voila!) — завуалировали пустоту…

… Да, для завершения сюжета чего-то не хватало…

Зазвонил телефон.

— Здравствуйте!

Звучал ее голос.

Он попытался что-то ответить и не смог — губы свела судорога немоты, как это часто бывает в тяжелом, непробудном сне.

Тот, кто не читал Сэлинджера

…Заговорили о Сэлинджере, о странной судьбе писателя, удалившегося от мира, но оставившего ему загадки своих произведений.

— Мне недавно пришлось перечитать рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка», — сказал сидящий у окна мужчина лет сорока, — и знаете, почему?

— Почему же пришлось? — заинтересовался кто-то.

— Потому что странным образом этот рассказ спроецировался на реальную историю молодого человека, его внутреннего несогласия с миром, которое привело к самоубийству. Если хотите, могу рассказать…

— Конечно, конечно, — откликнулись присутствовавшие, — очень интересно.

— Тогда слушайте, — рассказчик посмотрел в окно, пригубил вина и приступил к повествованию:

— Это случилось несколько дней назад. Я возвращался домой после работы. Зашел в автобус и увидел свою знакомую, точнее, соседку по лестничной площадке, бывшую соседку, она жила вместе с родителями и сыном, затем они нашли вариант размена и разъехались. Мы года три не встречались, но выглядела она по-прежнему молодо: подтянутая, упругая, ухоженная, прекрасно одетая. Приветливо со мной поздоровалась, улыбнулась, пригласила сесть рядом. Мне бросилась в глаза некая ее заторможенность, но я решил, что она просто-напросто устала после нелегкого трудового дня. «Как ты живешь? Что у тебя нового?» — спросила она чуть вяло, и я решил приободрить ее, стал травить какие-то байки из собственной жизни. Она слушала, не перебивая, лишь иногда улыбаясь уголками губ. Наконец я прервался и спросил: «А у тебя какие новости?» Она посмотрела на меня внимательно: «Новости? Наверное, есть. Смотря что считать новостями… — «О чем ты?» — не понял я. Она еще раз посмотрела на меня, помедлила: «Есть новости… Сын у меня погиб… Три месяца назад…» Признаться, я подумал вначале, что ослышался, настолько невозмутимой и спокойной была интонация голоса, сообщавшего страшную весть. «Погиб? — переспросил я ошарашенно. — Но ведь… Сколько ему было?» — «Двадцать два года…» — так же спокойно ответила она. — «Прости, пожалуйста, — я слегка коснулся ее руки, — а из-за чего он вдруг решил свести счеты с жизнью? Он пил? Курил траву? Баловался наркотиками? Его бросила девушка, которую он любил? Что произошло?» Она помолчала, поправила сумку, сползшую с колен, и продолжила тусклым, бесцветным голосом: «Это был дивный мальчик. Он не пил, не курил, не кололся, окончил с отличием институт, получил распределение на кафедру и через два дня должен был выйти на работу. С девушкой… Все наборот: она была без ума от него, но месяц назад он вдруг сказал, что бросает ее и не хочет с ней больше встречаться… Нет, я до сих пор не понимаю, что случилось». Я развел руками: «Странно… Неужели ничто не предвещало беды? Неужели в его поведении не было ничего такого, что бы тебя насторожило?» Она опять едва улыбнулась: «Ничего. За день до самоубийства он покрасил небольшую квартирку, где мы жили. Потом мы собирались пойти в магазин и купить новую мебель. Вечером должны были решить, в какой именно магазин и какую именно мебель.

А днем, часа в три, он отключил свой мобильный телефон, наговорил на диктофон предсмертные слова, вышел из дому, дошел до ближайшего пустыря, отложил диктофон в сторону, чтобы его не повредило, достал из куртки гранату и взорвал себя». — «Граната… Откуда она у него?»-«Не знаю. Он все продумал заранее, понимаешь? Все рассчитал. Гранату приготовил, мобильник отключил, диктофон с записью взял с собой…» Я осторожно поинтересовался: «А что за запись он оставил?» Она вздохнула: «Ничего особенного. Мол, мы все неправильно живем, и потому жизнь не имеет никакого смысла…» И добавила, покачав головой: «Философ…» Возникла пауза, и я попытался сменить тему: «Ты выглядишь очень хорошо. Работаешь в той же косметической компании? Поздно возвращаешься, наверное, много работы…» — «Да, там же, — ответила она, — меня на работе многие поддерживают после случившегося, опекают. А одна дама — давний наш клиент-взяла надо мной шефство. Она — психиатр, я к ней раз в неделю прихожу на сеанс, денег она с меня не берет. Мы сидим и разговариваем, но мне становится легче. Так мне кажется…»

— Может, этот парень Сэлинджера начитался? — предположил один из слушателей.

— Я спросил ее об этом. Она сказала, что сын вообще не знал о существовании такого писателя.

Но все это время, что я беседовал со своей знакомой, у меня крутилось в голове — «хорошо ловится рыбка-бананка», «хорошо ловится рыбка-бананка», «хорошо ловится рыбка-бананка», крутилось неотвязно, повторяясь, как заезженная пластинка. И вдруг, когда рассказ коснулся того, с какой педантичностью и спокойствием ее сын обставил свое самоубийство — вдруг на каком-то внутреннем экране я увидел Сими Гласа, шагающего по направлению к гостинице. Я видел, как он сел в лифт, как попросил женщину, стоявшую рядом, не глазеть на его ноги, как он вышел из лифта, прошел по коридору и открыл своим ключом гостиничный номер. Понимаете, я слышал женский голос, который рассказывал мне о молодом человеке, достававшем из кармана армейскую гранату, а видел Сими Гласа, который открыл свой чемодан, достал из-под груды рубашек и трусов трофейный пистолет, взвел курок, подошел к пустой кровати, сел, посмотрел на молодую женщину, спавшую на другой кровати, поднял пистолет и пустил себе пулю в правый висок В тот же момент на пустыре раздался оглушительный взрыв…

А боле — всё…

…И почему она сохранила эти письма в папке «Отправленные»? Не бросила в корзину, не стерла, не вытравила из памяти компьютера? Чай, не маленькая девочка — полтинник грянул недавно, свалился нежданно-негаданно, как будто его звали. В завале этом компьютерном всегда трудно что-то найти, вот и сейчас она искала последние данные по финансовому отчету, а наткнулась на давно забытые, но не уничтоженные письма. Как там у Ахматовой? «Снова выплыли годы из мрака…» Она вдруг поймала себя на мысли, что он тоже любил Ахматову, даже какое-то эссе написал об отношениях Ахматовой и Анрепа, полузабытого русского художника-мозаичиста, жившего после Октябрьской революции в Англии.

Когда это было?

Нет, не роман Ахматовой и Анрепа, разорванный временем. Ее роман, отголоски которого хранят не выброшенные в корзину послания.

Вздохнув, она открыла наугад одно из них, посмотрела на дату отправки: точно, пять лет прошло.

Странно, но его ответы не сохранились, хотя она прекрасно помнила, как с замиранием сердца вглядывалась в экран, в надежде, что мелькнет, затрепыхается маленький конвертик. Сколько их было, этих конвертиков, куда подевалось их содержимое, где человек, чьи ловила она строки и чьи нечастые приезды приносили с собой счастье и праздник? Ей, пожалуй, стыдно признаться, но к счастью и празднику примешивалось вожделение, и дело тут вовсе не в негативной коннотации, сопровождающей — окружающей это слово, а, скорее, в безумной жажде обладания своим непутевым возлюбленным: ее буквально било током от одного лишь его прикосновения, а когда он начинал раздевать ее, стремительно срывая одежду и бросая где попало, она упадала (ей нравится это слово) в зону полуобморочного состояния, желание сжигало ее изнутри, словно выворачивало наизнанку…