Гегемония, или Борьба за выживание - Ноам Хомский

На первой полосе «Вашингтон пост» отмечалось, что «сообщения из посольств США в самых разных странах стали приходить с пометкой „срочно“, они отличались тревожностью. „Все большее/ число людей считают самого президента Буша большим источником угрозы миру, чем президент Ирака С. Хусейн“». По словам представителя Государственного департамента США, «в центре международной дискуссии находится вовсе не Ирак». «Настоящий переполох во всем мире вызывает наша мощь, а также то, что, по мнению многих, является жестокостью, высокомерием и стремлением к одностороннему принятию решений администрацией президента США». Статья имела такое название: «Ожидает ли нас опасность? Мировое сообщество считает, что опасность исходит, от президента Буша». Три недели спустя в заглавной статье журнала «Ньюсуик», подготовленной главным редактором отдела международных отношений, было высказано мнение, что в центре развернувшейся международной дискуссии был вовсе не Саддам: «Речь идет об Америке и ее роли в новой системе международных отношений… война в Ираке, даже если она начнется, способна разрешить его проблемы. Но она никак не может решить проблем США. Многие страны, прежде всего прочего, обеспокоены возможной перспективой развития системы международных отношений, при которой определять политику и доминировать во всех сферах жизни будет одна страна — США. Этим объясняется общее настроение недоверия и страха по отношению к нам»{78}.

После 11 сентября, в период общей солидарности и сочувствия США, Джордж Буш поставил вопрос: «Почему к нам относятся с такой ненавистью?» Вопрос был задан неверно, и никто так и не решился найти точную формулировку. Однако в течение года администрация президента, по сути, ответила на него: «Всему виной ваше окружение, мистер Буш, и ваши собственные действия. Если вы и дальше будете упорствовать, то страх и ненависть, которые ваша политика вселяет в сердца людей, могут охватить уже страну, честь которой вы опозорили». Свидетельств этому трудно не заметить. Для Усамы бен Ладена это станет победой, о которой он не мыслил даже в самых смелых мечтах.

Основой великой имперской стратегии, суть которой кажется настолько очевидной, что о ней не считают нужным говорить, являются базовые принципы идеалистической доктрины В. Вильсона. Мы — по крайней мере круги, осуществляющие руководство, а также наши советники — являемся по своей природе людьми достойными, если не сказать благородными. Поэтому наше вмешательство в общественную жизнь, даже если оно не совсем аккуратно осуществляется нами, справедливо в своем намерении. По собственным словам В. Вильсона, мы «возвысили идеалы» и привержены целям поддержания «стабильности и справедливости». Таким образом, вполне естественно, — как писал В. Вильсон в оправдание завоевательного похода США на Филиппины, — что «наши интересы должны далеко простираться, поскольку мы по сути своей альтруисты; другие нации должны уважать это и ни в чем не препятствовать нам»{79}.

Современное переложение этих идей предполагает наличие направляющего принципа, который «определяет параметры обсуждения политических решений», что рождает максимально широкий общественный консенсус. За его рамками остаются только лишь «самые заскорузлые пережитки левой и правой идеологии»; «этот консенсус настолько надежен, что практически не подвержен воздействию каких-либо вызовов». Суть принципа — «Америка находится в авангарде истории». «Направление и конечную точку истории можно распознать. Решительно, среди всех наций мира США — единственные — понимают и доводят до всех окружающих исторические цели и задачи». Соответственно, гегемония США служит достижению исторической цели, а любое их свершение — благо для всех остальных. Это настолько очевидно, что эмпирические доказательства здесь не нужны, если вовсе не бессмысленны. Основное правило международной политики, изложенное в идеалистической доктрине В. Вильсона, которому строго следуют Б. Клинтон и Дж. Буш И, заключается в следующем: вызывая трансформации миропорядка и увековечивая этим собственное доминирование, императив миссии США, стоящей в авангарде исторического процесса, обусловлен «императивом незыблемого и глобально распространенного военного превосходства»{80}.

В силу своей уникальной способности понимать и доводить до сознания окружающих основополагающие цели истории Америка наделена правом, точнее, ей вменена обязанность поступать во имя общего блага так, как ее лидеры сочтут верным, невзирая на непонимание окружающих. И, как ее благородный предшественник и младший партнер в настоящем — Великобритания, США не должны быть ограничены в средствах достижения выдающихся исторических целей, как не был ограничен их предшественник (так считают наиболее авторитетные сторонники США), даже если их «выставили на поругание» глупые и озлобленные люди{81}.

Необходимо вспомнить и сразу развеять все сомнения, которые могут возникнуть, что «силы Провидения мобилизуют американскую нацию» для реформирования мирового порядка. Такое видение ситуации отвечает «вильсоновским традициям… которым следовали все недавние хозяева Белого дома, вне зависимости от партийной принадлежности», равно как и их предшественники, все их противники и самые злейшие враги{82}. Но для уверенности в их «возвышенных идеалах» и «альтруизме» в поиске «стабильности и справедливости» необходимо использовать подход «умышленного неведения», названный так критиками жестокого режима в Центральной Америке в 1980-х годах, за которым стояли те же силы, что теперь находятся у власти в Вашингтоне{83}. Использование данного подхода не только позволяет улучшить восприятие картины прошлого через признание того, что даже лучшим из намерений сопутствуют неизбежные ошибки, но еще помогает в настоящем. С введением новой нормы о «гуманной интервенции» мы можем показать, насколько текущая внешняя политика стала благороднее и даже приобрела некоторое «святое сияние». «Вмешательство Вашингтона в чужие дела после окончания холодной войны в целом носило благородный характер, но вместе с тем осуществлялось крайне нерешительно. Как нас заверяет историк Майкл Манделбаум, нерешительность объясняется именно благородством порывов». «Возможно, мы даже слишком праведные: нам необходимо остерегаться того, что „идеализм станет оказывать слишком сильное воздействие на процесс принятия внешнеполитических решений“». Об этом предупреждают более рассудительные комментаторы, пренебрегая тем самым нашей легитимной потребностью самоотверженного служения другим{84}.

Остается непонятным, по какой причине европейцы не смогли оценить идеалистического порыва политического руководства США. Разве такое возможно, коль скоро это совершенно очевидная вещь? Макс Бут, эксперт исследовательского центра «Совет по международным отношениям», предложил свой ответ. Европа часто была движима алчностью, и этим «циничным европейцам» трудно понять всю «глубину идеалистических убеждений», лежащих в основе внешней политики США: «За двести лет Европа так и не смогла понять, что больше всего на свете удручает Америку». Неискоренимый цинизм европейцев приводит к тому, что они приписывают низменные мотивы руководству США и не поддерживают с должным рвением благородные, хотя и рискованные начинания. Уважаемый историк, Роберт Кейген, предложил другое объяснение: проблема политического истеблишмента Европы состоит в том, что его сознание слишком поглощено «параноидальной, конспирологической формой антиамериканизма». Европу попросту «лихорадит от нелюбви к США», хотя, к счастью, есть некоторые исключения, такие как, скажем, Сильвио Берлускони и Хосе Мария Аснар, которые храбро бросают вызов мнению большинства{85}.

Невольно, в этом не приходится сомневаться, Бут и Кейген повторили мысль Джона Ст. Милля, высказанную им в известном эссе о гуманном вмешательстве. В нем он призвал Великобританию активно действовать в соответствии с этой идеей — к примеру, для того, чтобы завоевать большую часть Индии. Милль полагал, что Великобритания должна выполнить благородную миссию даже в том случае, если весь Старый Свет подвергнет ее порицанию. Ничего при этом не было сказано о том, что такая политика наносила разрушительные удары Индии и вела к расширению практически монопольного производства опиума. Последний был необходим англичанам в равной степени для вторжения на рынки Китая и для дальнейшего укрепления своей имперской мощи посредством обширной сети производств наркотиков и их транспортировки — бизнеса, хорошо освоенного Великобританией к этому времени. Однако такие вопросы не могли стать причиной злословия европейцев. Они, скорее, «выражали свою антипатию к нам», писал Милль, в связи с неспособностью понять, что Великобритания выступает подлинным «мировым новатором» и что мы — выдающаяся держава, которая действует исключительно «в интересах окружающих». Великобритания посвятила себя защите мира и спокойствия, хотя «любая варварская агрессия вынуждает ее прибегать к войнам, и весьма удачно». Она бескорыстно несет эту ношу, в то время как «плоды своего успеха разделяет по-братски со всем человечеством», включая варваров, которых она завоевывает и истребляет для их же собственного блага. Великобритания не просто бесподобна, но и практически совершенна, по мнению Милля, ей не свойственны какие-либо «агрессивные умыслы», и она не стремится «преуспеть за чужой счет». Ее действия «безукоризненны и заслуживают всяческих похвал». В девятнадцатом веке эта страна олицетворяла ту силу, последователями которой являлись «представители идеалистических взглядов, движимые альтруистическими побуждениями и исключительно приверженные „самым высоким принципам и ценностям“, не жалевшие своих сил, чтобы положить конец проявлениям негуманности». Именно англичан, этих прекрасных парней, к великому разочарованию, не поняли циничные и, возможно, даже параноидальные европейцы{86}.