Естественный отбор - Александр Звягинцев

Талибов пошарил на столе — и надо же ему было заглянуть в дерматиновую папку Агланова! — там лежали черные очки, накладные усы, борода и та самая черная беретка…

Судебный процесс прошел, разумеется, под сурдинку. Несмотря на папу в Министерстве юстиции в Москве, Агланов получил-таки свои десять лет.

Через полгода Талибов по-дружески предупредил Алексеева:

— Смотри, Саша, придурку Казбеку взбрело в голову, что это ты сдал его следователям.

Алексеев сначала только рассмеялся, но потом, когда его «случайно подрезали» в темном переулке какие-то бандюги, призадумался в госпитале. Жена забрала ребенка и укатила на Украину. Оттуда в каждом письме звала к своим родным.

Но Алексеев не был бы гонористым Сашей Ленским, если бы внял этим предупреждениям. То была его самая яркая и непростительная блажь. Уже сам Талибов уговорил начальство вневедомственной охраны сделать Алексееву перевод в Армавир, но Алексеев и тут уперся.

Когда же почти весь город пришел на похороны родителей Алексеева, зарезанных в собственном доме с невероятной жестокостью, ребята из милиции говорили ему уже в открытую: «Дурак, у них тут если мужчина не сидел в тюрьме, он — не мужчина! Они все кровным родством повязаны!..»

Как в воду глядели ребята. Вскоре в отношении Алексеева начальство сфабриковало какое-то пустячное дело, и его посадили в следственный изолятор.

Незнакомый следователь, тоже, кстати, чеченец, как-то шепнул ему на допросе:

— Сашька, нэужэли ти вэришь, что тэбя пасадилы рады твоей бэзапаснасты?.. Оны хатят тэбя завтра кынут в камэру к угаловныкам… Бэги, Сашька, пака нэ поздно, бэги, дарагой!

И, сунув ему в карман деньги, вышел из кабинета, оставив дверь приоткрытой.

Денег тех хватило на то, чтобы кружным путем через Ростов добраться до Сочи. Там в пригороде, в Дагомысе, разыскал он собственный дом афганского товарища Сергея Гриднева.

У него тогда квартировали морячки-каботажники из Тирасполя. Их лайба с грузом сухумских мандаринов шла мимо роскошного города Сочи. Морячки не выдержали манящей лихой музыки с берега и решили оттянуться недельку, найдя подходящую квартиру, чтоб в гостиницу не соваться.

Потом у Саши Ленского было горящее Приднестровье, а затем, когда там поутихло и похоронили всех убиенных, уже такой знакомый маршрут по Дунаю к сербским берегам. А на тех берегах еще четыре года огня, смерти, кровавых соплей и окопных вшей…

ГЛАВА 5

— Ро-ди-на… у-ро-ди-на… у-ро-ди-на… Ро-ди-на… — дробно выстукивали колеса летящего в метельную мглу поезда.

— Родина-уродина! — вслух пробормотал вслед за колесами привалившийся к двери тамбура Скиф.

В тамбур ввалились два милиционера в полушубках:

— Документики, граждане?.. Куда путь держим?..

Побледневший поп поманил их двадцатидолларовой купюрой в проход между вагонами и о чем-то зашушукался там с ними.

Через пару минут милиционеры, пряча блудливые глаза, снова появились в тамбуре и сообщили:

— Через полчаса, граждане, в Конотопе можно горячей бульбы у бабок купить, горилки и огурчиков соленых.

В Конотопе по их совету все же вышли на перрон и направились было к закутанным по глаза в пуховые платки бабкам с ведрами, но вовремя заметили, что какие-то трое тоже вышли из соседнего вагона, что-то обсудили промеж собой и направились к ним.

— Синие! — сразу определил их Скиф по сверляще-цепким, оценивающим взглядам. — И у этих под колпаком, войнички православные!.. Черт, чтоб их!..

От знакомства с синими избавили цыгане. Облепили их, как репьи, с гадальными картами, гамом и со скабрезными шутками-прибаутками. Через их головы один синий — скуластый, как башкир, знак Скифу подал: дело, мол, есть…

«Ага-а, знаю я ваше дело, — подумал Скиф. — Ваше дело — нам небо в крупную клетку, а себе — еще одну звезду на погон».

Так и не купив самогона и горячей картошки, они снова укрылись в тамбуре.

— Ро-ди-на… у-ро-ди-на! — опять вслух пробормотал Скиф под стук колес тронувшегося поезда. — Ро-ди-на… у-ро-ди-на…

На границе с Россией, правда, никто особого внимания на них не обратил. Офицер в странной зеленой фуражке, на тулье которой двуглавый орел, растопырив когти и крылья, недовольно смотрел на кокарду с красной звездой, хотел было проверить их бумаги, но махнул рукой и прошел с солдатским нарядом в другой вагон.

— Видал, войничек, какие дела? — пропел поп Засечному. — Говорю тебе с тупой настойчивостью идиота: сойди от греха в Брянске!..

— И откуда ты такой выискался? — вскипел Засечный. — Не пойму, то ли блатняк, то ли ты легавый, то ли чекист долбаный.

— Не дури, — глухо одернул его Скиф. — Мирослав дело говорит. С ходу заявляться в Москву опасно. Мы еще от окопной грязи не отмылись.

— А я перед попами спину не гнул в церкви. Надо мной командиров нет. Был один — парашют над ним не раскрылся в один приличный день. Прощевайте, войнички. Целоваться не будем. Бог даст, не свидимся. Потому как надоели вы мне хуже горькой редьки.

Засечный отомкнул дверь универсальным ключом, предусмотрительно прихваченным в вагоне-ресторане, спрыгнул на ходу и исчез в снежной круговерти.

— Вижу, братие, — горько вздохнул отец Мирослав, захлопывая за ним дверь, — что я тот слепой, который водит за собой незрячих…

— А что за телефон ты дал уроду, тому, с башкой одуванчиком, в ресторане? — злобно выговорил попу Скиф. — Кто ты такой и откуда так ловко к нам втерся, что мы и волю свою потеряли?

— Братья мои, мнящие себя умудренными, — воздел к небу руки расстрига. — В руках врагов сиих были игрушки для великовозрастных дебилов. Распоп Мирослав хоть с виду блаженный, а понимает, что их телефоны работают в пределах городской АТС. Они просто мелкие служки дьявола, а кто сам дьявол, сказал же вам: тайна, мне неведомая.

Алексеев с немой мольбой глянул на Скифа. Тот поскреб пальцами жесткую щетину на бороде:

— Ладно, поверю на слово. Но если, поп, ты на самом деле сучок по слежке, все равно первым помрешь ты. Засечный мне дважды жизнь в бою спас, а ты мне кто?..

…Жизнь попа-расстриги Мирослава, в миру Влодзимежа Шабутского, была запутанной, как февральские кривые дороги. Он и сам с определенностью не смог бы ответить на вопрос: кто он?..

Происходил он из древнего шляхетского рода, чьи сирые угодья тонули по болотистым берегам речки Пшемысли. Род был славен тем, что острой татарской саблей, передаваемой от поколения к поколению, доблестно рубился с псами-крестоносцами, неизменно вставал на пути бесчисленных набегов буйных запорожских казаков и крымских ханов Гиреев. Девизом рода были слова, приписываемые Ивану Грозному: «Един Господь на вышних небесех — единый царь на всех землех славянских». Разумеется, центром всех славянских земель шляхтичи Шабутские видели исключительно Ржечь Посполиту.

В Россию первый Шабутский попал в свите Станислава Понятовского, ставшего вскоре последним польским королем. Как бы там ни было, но шляхтич, с детства впитавший дух славянского единения, влюбился в России во фрейлину императрицы Екатерины Второй и перекрестился в православие, чуждое католическому польскому панству. Православие унаследовали и его потомки, верой-правдой служившие потом России. Одна ветвь рода пошла по военной, инженерной, линии, другая, к которой относился отец Мирослав, — по церковной. Были в этой ветви даже епископы, но большей частью простые священники сельских приходов. Таковыми были расстрелянный большевиками в двадцатом году дед Мирослава, настоятель прихода под Калугой, и его отец, поступивший перед Второй мировой войной диаконом в соседний приход. В составе польской Армии Людовой дошел его отец до Берлина, а после войны местные власти не позволили ему развращать души «строителей коммунизма», и предпочел он колымские лагеря отречению от веры православной. Восемь лет строил «столицу» Колымского края, пока не попал в поле зрения хрущевской комиссии по реабилитации. Но дышать воздухом свободы застуженными на лютых магаданских морозах легкими ему пришлось всего с полгода. Упокоился он на тихом сельском кладбище бывшего своего прихода, под тремя белоствольными березами. А еще через полгода упокоилась с ним и матушка-попадья, оставив малого Влодзимежа круглым сиротой.

В том селе под Калугой, где еще теплилась в людях память о его расстрелянном деде, пригрел Влодзимежа настоятель церкви и как мог воспитал его. Окончив сельскую школу с золотой медалью, поступил юный Влодзимеж на философский факультет МГУ и стал с упорством грызть «науку наук». Платон, Аристотель, Авиценна, Фрэнсис Бэкон и Адам Смит давались ему легко, но, дойдя до философии марксистско-ленинской, он вконец запутался и стал задавать преподавателям «провокационные» вопросы. Вот тогда-то впервые и попал он в поле зрения «конторы Никанора». Капитан по фамилии Походин покопался в биографиях его родственников и без долгого промывания мозгов предложил «философу» Шабутскому быть стукачом на факультете. Влодзимеж «продинамил» капитана и под благовидным предлогом был отчислен из МГУ. Потом была армия…