Прощальная весна - Александр Аде

Выходит, он был неприкаянным бедняком. А Катя, между прочим, жила с состоятельными родителями и старшей сестренкой, которая к тому времени уже зарабатывала. И мне думается, что Катюха вряд ли испытывала нужду в баблосах. Тем не менее, Алешка на ней жениться не пожелал. Хвалить его за это или осуждать – не знаю. Да и не мне его осуждать, сам не без греха.

Кстати, раньше мне казалось, что Алеша вполне благополучный мужик. Один из тех холостяков-гурманов, которые наслаждаются жизнью во всех ее проявлениях. Впрочем, было – было! – смутное ощущение его бездомности, странного ночного существования. Я, как собака носом чуял, что он – ночной и одинокий. Он и погиб в темноте, спеша от одной женщины к другой.

Алеша так и не узнал, что Катя не собиралась бросить своего Завьялова и уехать с возлюбленным за тридевять земель, в ледяное тридесятое царство. Она и вызвала его, разнежившегося у деликатесной Пироженки, на торговую улочку Бонч-Бруевича, чтобы это сказать. А по дороге его угрохали…

Анна тихонько стонет во сне. Едва касаясь ее кожи, целую Анну в висок, поворачиваюсь на бок и пытаюсь заснуть. Но сон не приходит. Снова и снова вижу улыбающиеся глаза Алеши. Он как будто что-то хочет мне сказать, но только беззвучно шевелит губами.

А я вижу как будто въявь:

он подходит к окну и с высоты девятого этажа вглядывается во мрак, в котором растворился костяк строящейся неподалеку прямоугольной высотки. Только на самом ее верху слабо горит свет, паря в высоте, как инопланетный корабль. И Алешу почему-то тянет туда, в черноту и зыбкие огни.

Он любит шататься по погруженному в темень враждебному городу. Вот и сейчас ему нестерпимо хочется напялить куртку, сунуть ноги в ботинки и выйти на улицу, накинув на голову капюшон, – потому что на дворе дождь со снегом, то ли снежный дождь, то ли мокрый снег, мелкий-мелкий и ледяной.

– Ужин готов, Алешенька! – слышит он за спиной.

Пироженка произносит эти простые слова призывно и многообещающе. Ее перехваченный пояском халатик готов распахнуться в любой момент.

– Ну же, Алешенька, пошли лакомиться!

Но, как будто назло ей, звенят колокольчики Алешиного мобильника.

– Привет… Где?.. Через час буду… – Алеша отключает мобилу, неловко замявшись, говорит Пироженке: – Извини, мне нужно срочно уйти. Дела. Так уж получилось.

– К ней?

– Почему обязательно к ней?

– Сердце подсказывает. Болит оно, Алешенька. Не ходи! У меня дурные предчувствия… Алешенька!!!

Она хватает Алешу за водолазку и держит цепко, отчаянно, изо всех сил, как будто действительно может остановить.

– Пожалуйста, не держи меня… Ну, пусти!.. – Он вырывается, выходит в прихожую.

Шлепая тапками, Пироженка бежит за неверным полюбовником. Потом, прислонившись к дверному косяку, молча смотрит, как он одевается. И когда он отворяет дверь, кричит надрывно, словно в этот миг решается ее судьба:

– Скажи хотя бы, ты меня любишь, Алешенька?!

– Еще как, – отвечает он с порога фальшивым голосом.

И выходит на безлюдную лестничную площадку – такую стандартную, что невольно усмехается и думает: все в этой жизни взаимозаменяемо, в том числе и он, и Пироженка. Он мог бы забрести в любой, первый попавшийся дом, и там наверняка окажется полная некрасивая тридцатилетняя женщина, мечтающая о муже. А разве мало таких, как он – неприкаянных алеш, которые сами не знают, куда и зачем бегут?

В тускло освещенном лифте он спускается на первый этаж. С пиканьем отворяется металлическая подъездная дверь – улица встречает его теменью и светом окон…

А может, было совсем не так – гораздо проще и, наверное, пошлее. Я не Федор Достоевский, вот он бы сумел навалять страстей и душераздирающих страданий на один квадратный метр маленькой прихожей Пироженки.

Впрочем, мое видение грешит откровенной неточностью.

Потому что, если судить по списку присланных Акулычем телефонных разговоров, Катя позвонила Алеше около восьми вечера. А грохнули Алешу в десятом часу, недалеко от дома Пироженки.

Стало быть, Алеша ушел от Пироженки не сразу, а примерно через час.

Представляю, каким мучительным был этот час и для Пироженки, и для Алеши. О чем они говорили, когда судьба неумолимо отсчитывала последние минуты, отведенные Алеше на земле? Этого нам узнать не дано. Пироженка вряд ли расколется, а Алеша уже не расскажет…

«Послушай, долбанный Королек, птичка божья, – сурово обращаюсь я к самому себе, – хватит истязать несчастные извилины, которые служили тебе как могли с самого твоего рождения, давай-ка спать».

Но не выполняю приказ. Осторожно вылезаю из-под одеяла, плетусь на кухню, включаю свет и принимаюсь старательно изучать список Алешиных телефонных звонков, который прислал Акулыч…

Чудны дела твои, Господи!

В столбике разнообразных цифр я обнаруживаю таинственный номер, с которого звонили Нике незадолго до ее гибели!..

Утром, едва проснувшись, тщательно проверяю номерок, словно за ночь он мог волшебным образом измениться. Проверяю четыре раза, с бьющимся сердцем, называя вслух каждую цифирьку, как будто я старый маразматик, не доверяющий собственной голове.

Нет, номерок тот самый. И он как-то связывает Нику и Алешу!

Но как?

Я надежно откладываю его в памяти – как зарубочку на сером веществе, как вопрос, который настоятельно требует ответа. Но пока ответа нет, будем заниматься другими проблемами.

Меня занимает одна любопытная загадка: где Алешины вещи? Не те, что были при нем в небольшой сумке – зубная щетка, паста и прочая дребедень, а другие, погабаритнее. В его сумку, например, не войдет пуховик, слишком громоздкий, а я однажды зимой видел на Алеше зеленый пуховичок. Где он? На мертвом Алеше были ботинки – а где его летние туфли и кроссовки? Куда девалась вся остальная одежда, включая – пардон! – трусы, носки, футболки и водолазки? Чтобы все это уместить, нужен, как минимум, чемодан, причем здоровенный.

Где чемодан, ребята?..

Пока такие мыслишки суматошно шныряют в моем убогом черепке, сам я неторопливо двигаюсь по длинному мрачноватому коридору. Слева от меня – в четырех комнатах – помещается редакция болтливой городской газетенки «Пульс мегаполиса».

Заглядываю в первую комнату. Совсем недавно здесь сидел Алеша, и я, отворив грязно-белую, не первой молодости дверь, сразу видел его, азартно барабанящего по клавиатуре.

Сейчас на его месте худущая, почти лишенная плеч кудлатая деваха. В ее очках отражается светящийся монитор. Подхожу. Она поднимает голову. Теперь в стеклах ее очков отражаюсь я.

Солидно и сдержанно здороваюсь. И сразу же сообщаю, что расследую обстоятельства Алешиной смерти. К моему изумлению, она не интересуется, откуда я выпал и не требует показать удостоверение.

Что ж, уже хорошо, терпеть не могу врать и выкручиваться.

– Я вас помню, – говорит она. – Вы иногда приходили к Алеше.

Вот те на! А ее не помню. Видно здорово умеет маскироваться, мне бы так.

– Покурим? – предлагает она.

– Бросил, – сообщаю с великой грустью и тут же учтиво добавляю: – Но рядышком с вами постою с удовольствием.

Она встает, оказавшись одного роста со мной, даже чуток повыше, и от этого кажется еще более тощей.

Мы шагаем вдвоем по коридору, спускаемся на один лестничный марш и пристраиваемся возле окна. Она щелкает зажигалкой, закуривает, и у меня от желания затянуться тут же начинает кружиться голова.

– Ну, истязайте меня, – говорит она с иронической усмешкой, но голос у нее резкий, отчетливый и холодный. Как нож, с которым сложно спорить.

На костлявом безымянном пальце ее правой руки поблескивает золотом тонкое обручальное колечко. Эта железная жердь – замужем! И я по-мужски жалею незнакомого мне человека, ее супруга. Бедолага, жизнь у него явно не сахар.

– Вы хорошо знали Алешу? – задаю первый вопрос.

Она затягивается, выпускает струйку дыма сквозь узенький промежуток между ехидными губами.

– Вряд ли. Я пришла в газету недавно. Кроме того, наше общение как-то не сложилось. Это бывает. И вообще – Алеша никого не впускал свою душу. На первый взгляд он был рубахой-парнем, открытым, дружелюбным… но – свою личную жизнь скрывал тщательно. Запирал на семьдесят семь замков и семьдесят семь запоров. Он был для меня ребусом. Детективным романом. А я детективы не люблю. Сыщиков – другое дело…

Она выдерживает паузу, и в ее небольших голубовато-льдистых глазах вспыхивает намекающий огонек, от которого меня продирает мороз. Делаю вид, что ничегошеньки не понял. Морда лопатой, моргалы чисты и невинны.

– Значит, здесь об Алеше я никакой информации не получу?

– Есть тут у нас… одна… – вместе с дымом презрительно выдыхает она. – Не сказать, что дурнушка, но такая… тихая мышка. Из тех, что рождаются и умирают старыми девами. Так вот она была откровенно влюблена в Алешу. Над ней у нас даже подтрунивали. Впрочем, вполне беззлобно. Она смотрела на него глазами беззащитной жертвы, обреченной на заклание. Уверяю, если бы он между делом погладил ее по голове, она была бы счастлива – полгода, как минимум.