Поляна, 2013 № 03 (5), август - Журнал Поляна

С тех пор дерево, на радость хозяйке, каждый день и каждую ночь, переливаясь в солнечном и лунном свете, источало любовь и нежность. Постепенно, согретый теплотой одного дерева, во дворе хозяйки раскинулся удивительной красоты душистый сад. Его неземной аромат окутывал всю округу, и к хозяйке все чаще стали приходить гости. Прогуливаясь по саду, они, сами наполнялись любовью и добротой друг к другу.

Так, казалось бы, печальная потеря хрустального бокала и кружечки обернулась для многих чудом пробуждения далеко забытых чувств. И была для всех эта любовь не стеклянная, а самая что ни на есть золотая.

«Бежать навстречу дням, минутам и секундам…»

Бежать навстречу дням, минутам и секундам,И настежь распахнуть ветрам любви окно,Вдохнуть надежду, солнца луч игристый,И выпить жизнь, как терпкое вино.Дарить тепло, истомы нежность,И черпать радость сладостных высот.Парить над городом в час разума забвения,На скорости промчаться поворот;Не знать, не ведать страха, лишь улыбкойСвой путь мечты прокладывать вперёд,Поверить странным мыслям хоть однаждыИ прыгнуть в пропасть, ощутив души полёт.

Мы открываем новую рубрику — «Дедушкино корневище» и начинаем ее весьма любопытным литературным исследованием всем известной, на первый взгляд, басни. Но какое же отношение, спросите вы, имеет басня «Ворона и Лисица» к современной литературе, тем паче, что автор-то ее не кто иной, как знаменитый дедушка Крылов? Что ж, во-первых, наша поляна — литературная, а жанр басни еще никто не отменял; во-вторых, многознающий исследователь — наш современник; а в-третьих, как сказано, Иван Андреевич Крылов — дедушка русской литературы, а стало быть один из ее корней… А от хорошего корня множество новых чудес произрастает…

Андрей Кунарев

Мудрость дедушки Крылова, или О чем задумалась Ворона?

Попусту твердится, что к сердцу не ложится.

…потому говорю им притчами, что они видя не видят,

и слыша не слышат, и не разумеют.

Я автор, и, сказать вам на ушко, довольно самолюбив…

…время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…

То, что Лисица обведет Ворону вокруг пальца, ясно с самого начала: недаром воронами русский народ с давних пор называет всевозможных ротозеев, растяп, разинь и зевак (как и тех, кто взял на себя труд этих ворон считать)[1], тогда как лиса прочно ассоциируется с вкрадчивым коварством, хитростью и всякого рода плутнями[2]. И Крылов не обманывает ожиданий читателя, начиная басню с морали, в которой прямо заявляет, чем все дело кончится:

… в сердце льстец всегда[3] отыщет уголок.

Аксиомы, как известно, в доказательствах не нуждаются, и дальнейший рассказ может показаться едва ли не искусственно «приделанным» к открывающей его сентенции. Л. С. Выготский в «Психологии искусства» утверждал даже, что «мораль, которая идет от Эзопа, Федра, Лафонтена, в сущности говоря, совершенно не совпадает с тем басенным рассказом, которому она предпослана у Крылова»[4], и ссылается на свидетельство В. И. Водовозова, указывавшего на то, что «дети, читая эту басню, никак не могли согласиться с ее моралью». Последний обеспокоенно замечал в связи с этим: «Басня „Ворона и Лисица“ изображает ловкость и изворотливость лисы, которая выманивает сыр у глупой вороны. Ее нравственная мысль — показать, как бывает наказан тот, кто поддается на льстивые слова, — урок очень практический и полезный неопытным людям. Но, с другой стороны, искусство льстеца здесь представлено так игриво, что нисколько не видно гнусности лжи. Лисица чуть ли не была права, обманывая ворону, которой вся вина состоит в одной ее глупости: плутовка забавляет вас своею хитростью, и вы не чувствуете к ней ни малейшего презрения. Здесь смех, возбуждаемый глупой вороной, в ином случае был бы не совсем нравствен. Если над ней посмеется ребенок, сам наклонный ко лжи и лукавству, то цель басни вряд ли будет достигнута»[5].

В суждении известного педагога XIX века, пожалуй, можно уловить нотки сетований Загорецкого:

… ох! басни — смерть моя!Насмешки вечные над львами! над орлами!Кто что ни говори:Хотя животные, а все-таки цари.

Знаменитая Ворона, что ни говори, — тоже «царь-птица», хоть и возведена в высокий сан лишь на словах! Разумеется, в намерения одного из родоначальников отечественной методики преподавания литературы ни в коей мере не входила идейная поддержка лгунишки и доносчика из грибоедовской комедии. Однако, следуя его логике, приходится заключить, что басня «Ворона и Лисица» потенциально вредна[6]: «дедушка Крылов», пришив мораль к басне «белыми нитками», допустил явный логический просчет и оказался не очень-то искусным автором. Такого рода просчеты, конечно, встречаются сплошь и рядом, скажем, в ученических сочинениях. Но к моменту создания «Вороны и Лисицы» Крылов был весьма искушенным литератором и давно вышел из школьного возраста. Могут возразить, мол, и на старуху бывает проруха, однако здесь явно не тот случай, поскольку речь идет не об однократной прижизненной публикации произведения (как, например, это имело место с «Горем от ума» А. С. Грибоедова), а о тексте, который поэт не только имел возможность редактировать, но и редактировал[7]. Стало быть, не заметить своего «промаха» Крылов не мог — на худой конец на него могли указать весьма пристрастные ценители и судьи — собратья по «цеху задорному». Только вот ведь какая штука: правка, которой подвергся текст, вовсе не коснулась вступительных строк. Более того: мораль крепко-накрепко спаяна с басенным рассказом рифмой миру//сыру, а это уже безусловный знак того, что поучение, содержащееся в зачине, для автора не менее важно, чем повествовательная часть. В силу этого решительно не могу согласиться с С. А. Фомичевым, считающим, что «басня <…> теряет четкость дидактической ориентации»[8], — речь необходимо вести о том, что дидактизм Крылова напрочь лишен педантического схематизма. Гений последнего нашего баснописца переплавляет плоскую умозрительность в многогранную, глубокую мудрость. Вопрос только в том, насколько точно мы понимаем ее.

Что ж, пора заняться текстом. В первую очередь обратим внимание на неопределенно-личную форму сентенции: «Уж сколько раз твердили миру…». Бесчисленные моралисты бесконечное множество раз на протяжении двух с лишним тысячелетий внушали, «что лесть гнусна, вредна», однако относит ли себя к их числу наш баснописец? Ни утверждать, ни отрицать этого читатель не в состоянии, хотя сама неопределенность указания на действователей предполагает некоторую дистанцированность от них автора: он не собирается подвергать сомнению очевидную истину, однако именно в силу своей очевидности она не нуждается и в какой-либо дополнительной аргументации. Рассказчика, кажется, в гораздо большей степени интересует другое: в чем причины того, что истина «не работает» — не идет впрок? Заметим, что универсальность ее утверждается предельно обобщенно мыслимым адресатом: мир в данном случае означает не только род человеческий, но и едва ли не всю тварь Божию.

Заданная степень обобщения особенно заметна на фоне более ранних воплощений древнего сюжета. Но это вовсе не значит, что Крылов не учитывал опыта предшественников — скорее наоборот: он не пропустил ничего хоть сколько-нибудь ценного, зацепил своим приметливым глазом, образно говоря, каждое лыко, годное в его строку, приспособил — да так, что читателю с налету и не распознать, что в басне исконно крыловское, а что позаимствовано у «первопроходцев» темы[9]. К слову сказать, рифмой мир//сыр Крылов обязан своему ближайшему по времени предшественнику — графу Д. И. Хвостову, притчу которого «Ворона и сыр» (1802) завершает сентенция Лисицы:

Ворону хвалит мир,Когда у ней случится сыр[10].

Другое дело, что в крыловском тигле смысл был переплавлен на прямо противоположный: у Хвостова в качестве льстеца выступает весь мир, тогда как у Крылова мир оказывается жертвой корыстных и коварных лицемеров-втируш. И жертвой — увы! — отнюдь не невинной. Заметим, что вселенское, глобальное, обозначенное в первом стихе, неожиданно (впрочем, подобные «неожиданности» и отличают настоящего мастера от дилетанта и ремесленника) соотносится с, на первый взгляд, предельно ничтожной частичкой мироздания — уголком сердца, в который всегда сумеет втереться льстец. И не только соотнесено, но, пожалуй, и уравновешено. Не в этом ли уголке коренится причина того, что обличения, проповеди и увещания оказываются в конечном счете столь неэффективны? И не в него ли метит своей басней Крылов?