Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - Морли Каллаган

Он отступил назад из-под луча света и отер лицо носовым платком. Он не понимал, почему в зале так тихо. Но вот кто-то воскликнул:

— Ура в честь Кипа!

— Ура, Кейли!

— Урра, урра!

Это был его звездный час.

Ему необходимо было хоть на несколько минут остаться одному — так сильно он разволновался. Торопливо выбираясь из зала, он заметил, что кто-то машет ему у входа. Долговязый, рыжий, худой, там стоял отец Батлер, тюремный священник, и Кип подумал: «Как хорошо, что он приехал сюда в такой вечер».

Слепящий луч фонарика заплясал на широкоскулом веснушчатом лице отца Батлера, когда он облокотился на барьер гардероба. Это девушка-гардеробщица заигрывала с гостем. Откуда ей было знать, что под широким меховым воротником его тяжелого зимнего пальто скрывается круглый воротничок священника.

— Вот это отлично! — воскликнул Кип, подходя к священнику. — Какой же у меня счастливый Новый год!

— Быть может, напрасно я приехал сегодня, — сказал отец Батлер. Лицо у него было печальное — первое печальное лицо, которое Кип увидел за весь вечер.

— Что это вы такой грустный? — спросил Кип.

— Пожалуй, я всегда такой, когда приезжаю в город.

Но Кипу не верилось. Не верилось, что кто-то может быть несчастлив этой ночью. Он был так радостно возбужден, что даже отец Батлер, глядя на него, развеселился. Они под руку поднялись в комнату Кипа. Кип заказал по телефону для отца Батлера вина, спросил, где тот остановился, и стал уговаривать остаться переночевать — сам Кип ляжет на кушетке. Им о многом надо поговорить. Хотелось расспросить отца Батлера о тюрьме, об арестантах, с которыми там подружился. А больше всего хотелось узнать, что отец Батлер думает о его работе в гостинице и о встрече, которую ему тут устроили.

— Мне и во сне такое не снилось, — сказал Кип. — Вы все видели, все слышали?

— Они считают тебя своим чудом, — усмехнулся священник.

— Так вы были в зале?

Отец Батлер снял пальто, расстегнул воротничок.

— Застал самый конец, — сказал он и, оглядевшись, спросил: — Нет ли у тебя домашних туфель?

— Вот, наденьте мои, — ответил Кип, доставая шлепанцы. Он постоял молча, перебирая в памяти только что пережитое, потом сказал: — Поначалу я здорово струхнул.

— Сенатор тоже здесь, да?

— Он прямо как добрый король. И не только ко мне. Говорят, он жертвует благотворительным учреждениям сотни тысяч долларов.

— Такая щедрость обычно верный признак властолюбия, — сухо сказал священник, надевая шлепанцы и не глядя на Кипа. — Ну конечно, человек он хороший. Мне как-то странно было видеть его сегодня таким веселым. Прошлый раз, когда мы встретились, он был так встревожен. — Отец Батлер со вздохом облегчения вытянул ноги в шлепанцах. — Теперь мне легче, куда легче. — И он улыбнулся. — В зале я видел Дженкинса. Странная у него физиономия, все черты лица будто стертые, что это с ним?

Кип тоже улыбнулся, кивнул, вспоминая трогательную речь Дженкинса. Его потянуло прилечь отдохнуть, чувствуя рядом присутствие близкого друга. Лежать тихо и каждой клеточкой тела во всем ощущать обновление.

— Тебе хорошо сейчас, правда? — спросил отец Батлер.

— Да я просто счастлив.

— Никогда не видел тебя таким счастливым, — сказал священник.

— Но почему же вы такой невеселый?

— Да я вот все думаю…

— Знаю, о чем вы думаете.

Отец Батлер помедлил в нерешительности, потом проговорил с тревогой:

— Хочу понять, что все это значит… к чему ты стремишься, куда идешь?

— Куда иду? Да у меня столько планов, больших планов.

— О них-то я и хочу с тобой потолковать.

Из дансинга на углу вывалила шумная толпа, дикие голоса горланили песню: «Доброе старое время»[1]. Отец Батлер и Кип подошли к окну. Задрав головы, гуляки пели, а снег сыпал и сыпал им в лицо. Они пьяно покачивались, толкались, пока не повалились с визгом и воплями в сугроб.

— С Новым годом! — кричали они друг другу. — С Новым годом!

— Веселятся по-ребячьи, и все же как это здорово, — сказал Кип, — будто дети малые. А раззадорятся — так все готовы тебе отдать.

— Хорошо, если это добрые дары…

— Что?

— Разве не слышал о дарах, гибель несущих?

— Значит… вы мною недовольны, — сказал Кип.

Но в такую ночь разве мыслимо быть недовольным, это даже в голове не укладывается. Новый год захлестывает всех потоком веселья, а сыпучий снег, подсвеченный уличными фонарями, так чисто и бело устилает землю. Нет, Кип ничем не хотел омрачать себе радость.

— Быть может, и у нас там сейчас идет снег, — сказал отец Батлер.

— Когда выезжали, шел?

— Сегодня, наверно, повсюду снег.

И снова с улицы донесся взрыв смеха, а из ресторана звуки музыки. За окном большие белые хлопья уносились в темную ночь. Отец Батлер смотрел на них, ему чудилось, что они уносят с собой его одного. Но Кип, вопреки бурлящей в нем радости, памятью сердца был вместе с ним в том краю, где вот так же во тьму падает белый снег. И как прежде, они теперь добрые товарищи, попутчики, которые однажды вместе отправились в дорогу и после недолгого расставания снова встретились.

— В тюрьме столько говорят о тебе, — сказал отец Батлер. — И желают тебе удачи. И нет там ни одного, кто не обрел бы хоть малую толику надежды. Они считают — раз удалось выйти на волю тебе, значит, и у каждого из них есть свой шанс. Значит, Кип, ты теперь на том белом коне.

— Только я ведь не одинокий всадник?

— За тобой последуют многие другие.

— Те, кто пока за решеткой.

— Те, кто думали, что все для них кончено.

Отец Батлер затронул то, о чем Кип мечтал, и глаза его заблестели.

— Я буду помогать им теперь, как помогал там. Я хочу работать в Комиссии по досрочному освобождению заключенных.

И он рассказал отцу Батлеру, как пришла ему в голову эта мысль. Рассказал и о самоубийстве Стива Коника, напомнил о том, как умел убеждать людей там, в тюрьме, и похвастался, что сам мэр пригласил его зайти побеседовать об условиях содержания заключенных. Хорошо бы отцу Батлеру потолковать обо всем этом с сенатором.

— Вы ведь тоже всегда считались с моим мнением, — сказал Кип. — Ну кто еще мог бы справиться с такой работой лучше меня?

— Конечно, ты принес бы большую пользу, но удастся ли тебе в эту комиссию попасть?

— Так я же прошу: поговорите обо мне с сенатором, скажите, что я отлично справлюсь. Он человек очень влиятельный.

— Не забудь, что в этой комиссии судья Форд.

— Знаю.

— А судья Форд был против твоего освобождения.

— Ничего. Это же было до того, как я вышел из тюрьмы. — И Кип самоуверенно усмехнулся.

— Хорошо, я поговорю с сенатором, — пообещал отец Батлер и добавил со вздохом: — Но теперь, я вижу, ты не захочешь вернуться.

— Вернуться?!

— Я ведь приехал предложить тебе поработать у меня садовником хотя бы год, пока люди привыкнут, что ты на свободе.

Кип понимал, что отец Батлер его уговаривает, и недоумевал — почему. Он взглянул на улицу, такую белую под чистым снегом, вспомнил дружные аплодисменты в зале, искреннее волнение публики. Глаза его сияли, когда он, покачав головой, тихо заговорил;

— Нет, нет… Скажите, что бы вы подумали о блудном сыне, если б он, вернувшись домой и увидев, как старик отец и все семейство готовят пир в его честь, приглашают в гости соседей и радуются празднику, если б он, разок взглянув на них, вдруг объявил бы, что не сядет за праздничный стол из-за того, видите ли, что ему не по душе, когда вокруг него столько шума поднимают? Что бы вы о нем подумали? Выходит, праздник должны отменить только из-за того, что он не в духе? Да он просто зануда, тупица самовлюбленный, где ему понять, что праздник этот для них — только тогда праздник, когда блудный сын радуется вместе с ними. Неужели вы хотите, чтобы я был таким?

— Любопытно…

— Что именно?

— Что тебе такое пришло в голову. — Отец Батлер задумчиво водил ногой в шлепанце по ковру. — Любопытная мысль… Неужели блудный сын до конца дней своих только и делал, что ходил с пира на пир? Неужели все приглашали его, чтоб был предлог лишний раз себя потешить? Может, это и было его занятием? А что же с ним сталось, когда празднества кончились…

Судья Форд, приговоривший Кипа Кейли к пожизненному заключению и двадцати ударам плетью, стоял как-то вечером в дверях бакалейного магазина напротив гостиницы «Корона», куда не достигали рубиновые лучи ее вывески. Шел снег, но он все стоял там, несмотря на бронхит.

В городе все знали, что он был против освобождения Кейли. Если в клубе кто-нибудь из молодых его членов ехидно осведомлялся за ленчем, читал ли он в газетах историю жизни Кипа Кейли, он в ответ лишь добродушно улыбался. Высокий, прямой, подтянутый, с серебристой, блестевшей на солнце бородой, ровно в четыре часа пополудни он спускался по лестнице городского муниципалитета, и всякий раз, видя, как нерешительно мальчик подает ему газету, судья знал, что в ней напечатан очередной портрет Кипа Кейли. На одном из последних снимков Кип стоял, прислонившись к собственной машине. На прошлой неделе судья видел Кипа в муниципалитете. Тот вразвалку, посмеиваясь чему-то, прямо-таки по-хозяйски прохаживался по коридору с самим мэром. А не далее как позавчера судья Хьюберт Макензи, этот старый сентиментальный добряк, пригласил Кипа Кейли посидеть с ним рядом, на судейском месте.