Каббалист с Восточного Бродвея - Исаак Башевис-Зингер

— Раз так, позвольте сказать вам «шалом алейхем».

Какое-то время он недоуменно меня разглядывал — под глазами у него были синеватые мешки — и наконец сказал:

— Вот как? Что ж, алейхем шалом.

— Что вы ищете здесь, во втором классе? — спросил я.

— А вы что здесь делаете? Давайте поднимемся на палубу.

Мы вышли на палубу и уселись в деревянные шезлонги. Корабль приближался к экватору. Воздух был совсем теплым. Несколько голых по пояс матросов, устроившись на свернутом якорном канате, играли в карты. Еще один матрос красил мачту, другой подметал палубу. Пахло рвотой и рыбой.

— Здесь гораздо веселее, чем у нас, — сказал я.

— Конечно, поэтому я и прихожу сюда. Вы из Нью-Йорка?

— Да.

— Я тоже много лет жил в Нью-Йорке. А потом перебрался в Лос-Анджелес. Мне сказали, там рай земной, а оказалось, зимы холодные, а летом — смог.

— Если я правильно понимаю, вы родились не в Америке.

— Я из Варшавы. А вы?

— И я оттуда же.

— Мы жили на Гжибовской, в доме номер пять.

— Я ходил в хедер[9] на Гжибовскую, пять, — заметил я.

— К Моше Ицхаку?

Как только мой попутчик произнес это имя, он стал мне как родной. Расстояние в океан и вся экзотическая атмосфера улетучились в один миг. Мой новый знакомый рассказал, что в Польше его звали Шломо-Меир, но тут, в Америке, он — Сэм. Он уехал из Польши больше полувека тому назад.

— Как вы думаете, сколько мне лет? — спросил он.

— Шестьдесят с чем-то.

— В ноябре мне исполнится семьдесят пять.

— Вы хорошо сохранились.

— Мой дед дожил до ста одного года. В Америке, если у тебя не случится инфаркт или не заболеешь раком, живешь себе и живешь. Не то что в Польше, где умирали от тифа и даже от голода.

Мой отец сдавал в аренду купцам повозки, у него были свои лошади, конюшни, на отца работал больше дюжины извозчиков. Мы неплохо жили. Отец послал меня учиться в хедер и даже нанял мне частного педагога. Я изучал русский, польский и все прочее. Моя мама из образованной семьи. Но отец был адвокатом — не таким, как здесь, — университета он не заканчивал. Он помогал людям правильно составить прошение, иногда выступал в роли арбитра и хранил у себя деньги сторон, вступивших в тяжбу. Мать хотела сделать из меня ученого, но занятие наукой было не по мне. Вот голубей погонять — это мне нравилось! Мы с моим братом Беньямином залезали на крышу — у нас там стояла голубятня — и дни напролет размахивали длинными палками. Еще мы гуляли с девочками, ходили в еврейский театр на Мурановой площади и в польские театры: Новый, Летний, Оперный. На улице Лешно был летний театр «Альгамбра», где ничего не стоило подцепить какую-нибудь шиксу.[10] Все горничные приходили туда по воскресеньям, и за плитку шоколада ты мог делать с ними все, что хотел. В те времена мужчины не особенно задумывались о последствиях. Обычно дело кончалось тем, что хозяйки выбрасывали забеременевших девушек на улицу. Была даже специальная больница для таких незамужних мамаш, которые кроме своего ребенка должны были полгода обихаживать еще нескольких подкидышей. Вырастая, эти дети обычно становились пожарными, дворниками, иногда — полицейскими. Я имею в виду мальчиков. Судьба девочек мне, честно говоря, не известна. Хозяйки между тем нанимали новых горничных. Для некоторых мужчин это было самым настоящим бизнесом: за то, что они обрюхачивали горничных, им наливали тарелку супа. Раз вы из Варшавы, наверное, сами все это знаете.

— Знаю.

— Я тоже не скучал. Денежки у меня в те времена водились, а со злотыми можно было неплохо поразвлечься. Я помню, мы ездили в бордели в Почаев или в Тамку. Вам еще не надоела моя болтовня?

— Нет-нет.

— Коль уж мы оба из Варшавы, может быть, сядем в ресторане вместе?

— С удовольствием.

— Я договорюсь. Когда сидишь один, делается как-то неуютно, не знаешь, чем заняться. В результате я начинаю объедаться и толстею. Эти латиносы могут есть с утра до вечера. Вы видели их женщин? Не представляю, как можно приблизиться к такой слонихе. В Штатах все сидят на диете, а эти набивают желудки, как удавы. Вы пьете пиво?

— Нет.

— А я, пожалуй, закажу себе кружечку. Пока молодой, — продолжил Сэм, — не особо задумываешься о некоторых вещах, а когда немножко подрастешь, хочется, чтобы рядом с тобой был не просто кто попало. В общем, хочется, чтобы тебя любили. А любовь за деньги не купишь. Так вот, познакомился я как-то с одной девушкой с Гнойной улицы. Ее звали Ева, прямо как ту, что дала Адаму запретный плод, и теперь из-за этого всем людям приходится умирать. На вид она была симпатичная: с круглым лицом, стройными ногами хорошей фигурой. Ей уже исполнилось восемнадцать. А в те времена это считалось серьезным возрастом для девушки. Мать не одобряла мой выбор потому что Ева была из простой семьи. Ее отец работал на кошерной скотобойне: шкуры сдирал. У Евы было полным-полно сестер и братьев. Фактически она была бесприданницей. Но к чему мне было ее приданое? Я знал, что смогу заработать. Уже прошла вечеринка в честь нашей помолвки, разбили тарелки на счастье. Особой набожностью я, честно говоря, не отличался, поэтому в шабат водил ее в театр. А на неделе мы ходили в кафе — ели булочки с горячими сосисками и пили пиво. Таких хрустящих булочек, какие пекли тогда в Варшаве, теперь ни за какие деньги не купишь. Они прямо таяли во рту. В общем, это был настоящий роман. Пятьдесят лет назад жених с невестой вели себя не так, как сегодня. Девушке полагалось хранить девственность. Но тем не менее мы много чего себе позволяли. Так что у нас было некоторое представление об удовольствиях, которые мы подарим друг другу после свадьбы. Мы уже начали спорить о том, сколько у нас будет детей. Я хотел шесть, она — десять. Ее отец назначил свадьбу на первую пятницу после Девятого Ава.[11] Мне это казалось вечностью. Но для бедного человека выдать замуж дочь, тем более бесприданницу, дело серьезное. Мои родители купили Еве дорогие подарки: золотые часы, цепочку, брошку. У ее отца не было возможности подарить мне ничего ценного. Он купил серебряный бокал для благословения вина во время субботней трапезы. Для нас все это было просто игрой. И наша любовь полыхала, как пожар.

Теперь слушайте, что было дальше. Даже сейчас, стоит мне об этом вспомнить, у меня кровь закипает в жилах. Была суббота. Мы пошли в театр. Я до сих пор не забыл название спектакля: «Шоша-сирота». Потом зашли в ресторан. Мы заказали все, что у них было: рыбу, мясо, разные гарниры. Ее отец требовал, чтобы к одиннадцати вечера она возвращалась домой. Стоило ей хоть немножко опоздать, он снимал ремень и порол ее, как маленькую. Я в общем-то одобрял его крутые методы. Кому охота жениться на гулене? Да, кстати, после помолвки я перестал бегать за шиксами. Ева прямо мне сказала: что было, то было, а теперь ты мой. Мне это давалось с трудом. Раньше я всегда по ночам ходил на кухню к нашей горничной, но я пообещал Еве вести себя как следует. В тот субботний вечер мы взяли дрожки от ресторана до ее дома. Только что прошел Песах. В те годы ворота в Варшаве закрывали в десять тридцать, и, когда мы подъехали к дому, они были уже заперты. Мы поцеловались, потом поцеловались еще раз, потом еще, и наконец я позвонил в звонок. Ворота открыл Болек, сын сторожа, противный парень, хулиган. У него еще была злая собака.

Раньше почти во всех варшавских воротах были глазки, чтобы сторож, услышав звонок, мог убедиться, что это не грабитель и не бродяга, до того вечера мне никогда не приходило в голову заглядывать в глазок. Зачем? Но в тот момент мне так ее хотелось, что я решил посмотреть, как она идет от ворот к дому. Я наклонился к глазку и чуть не умер от ужаса: если бы в тот момент передо мной была разверстая могила, я бы прыгнул в нее, не задумываясь. Ева обнималась и целовалась с Болеком. Сначала я даже подумал, что мне это просто кажется или что я сошел с ума, а они все целовались и целовались, как давние любовники. Наверное, минут десять, не меньше. У меня было железное здоровье, иначе бы я просто не добрался до дома. Не буду расписывать вам, что я пережил той ночью. Я ворочался с боку на бок, как в лихорадке. Хотел повеситься. Мама вошла в комнату и спросила: «Шлоймеле, что с тобой?» Я не мог рассказать о своем позоре, поэтому что-то наврал. Просто невозможно передать, как я мучился. Уснул только под утро. А когда проснулся, У меня была жуткая горечь во рту. Я понял, что не смогу больше оставаться в Варшаве. Многие наши соседи уехали в Америку. Главное было пересечь океан. В те годы работали специальные агентства, которые покупали вам билет на корабль, и вы могли оплатить его в рассрочку уже после того, как найдете работу в Америке. У моего отца был сейф, в котором он хранил наличные. Я знал, где лежит ключ. Когда отец ушел на работу, а мать — за покупками на базар, я открыл сейф и взял оттуда двести рублей. Там хранилось много тысяч, но я не был вором. Кстати, я послал деньги домой с первой же американской получки. Но это я уже забежал вперед.