Веселая наука. Протоколы совещаний - Евгений Головин

«Завидев цыган, невольно старался я уловить след той неведомой старинной тропы, которой идут они мимо автомобилей и газовых фонарей… Что им история? эпохи? сполохи? переполохи?.. Всегда они были вразрез всякому настроению, всегда пересекали его».

И еще любопытное уточнение. Герой сидит в нищенской комнатенке и ждет хозяина — художника: «В то время, как я сидел, я испытал — может быть, миллионной дробью мгновения, — что одновременно во мне и вне меня мелькнуло пространство, в которое смотрел я перед собой. Отчасти это напоминало движение воздуха. Оно сопровождалось немедленным беспокойным чувством перемещения зрительного центра, — так, задумавшись, я, наконец, определил изменения настроения. Центр исчез. Я встал, потирая лоб и осматриваясь кругом с желанием понять, что случилось. Я почувствовал ничем не выражаемую определенность видимого, причем центр, чувство зрительного равновесия вышло за пределы, став скрытым».

Изнервленное, истощенное восприятие героя пробила, надо полагать, победительная мелодия фанданго. И поскольку микрокосм совершенно иррационально связан с внешним миром, чуждое пространство роскоши юга хлынуло в царство лишенности, используя вполне гуманный повод — безвозмездную доставку испанской делегацией крупы и сахара в голодный Петербург. Но крокодиловой пасти беспрерывной нужды это на один зуб. Граждане ждали дальнейших существенных подарков. И вдруг из вспоротых тюков посыпались гитары, мандолины, звездопады шелков, цветов, экзотических перьев. Вопиющее издевательство над пустым брюхом и рваным башмаком. Деляги и спекулянты, отмеченные добротной буржуазной всеядностью, прикинули, вероятно, как поменять гитары на спички и павлиньи перья на маргарин. Ведь в новое время, согласно Эриху Фромму, главное не ценности, но процесс обмена этих ценностей. В принципе же, если нет «того», то «сверх того» кажется оскорблением жертвам дефицита. И напрасно. Abundatio и privatio, изобилие и лишенность — экзистенциалы, меж которыми нет связи и нет резонанса. Чуждые, враждебные пространства. Только начальник испанской делегации, мистагог и «шутник», способен перебросить радужный мост. И даже его умения мало. Необходимы оперативные медиаторы: странного прозрачного минерала конус, исходящий эффективным зеленым лучом, и картина солнечной залы на стене убогого петербургского жилища. Диффузия, точнее, схватка двух пространств изображается так: «Рассмотрев дверь, я не узнал этой части стены. Она поднялась выше, имея вид арки с запертыми железными воротами, сквозь верхний ажур которых я видел глубокий свод. Больше я не слышал ни стука, ни голоса. Теперь, куда я ни оглядывался, везде наметились разительные перемены. С потолка спускалась бронзовая массивная люстра. Часть стены, выходящей на улицу, была как бы уничтожена светом, и я видел в раскрывшемся пространстве перспективу высоких деревьев, за которыми сиял морской залив. Направо от меня возник мраморный балкон с цветами вокруг решетки, из-под него вышел матадор с обнаженной шпагой и бросился сквозь пол, вниз, за убегающим быком…».

Вполне наглядно и сюрреалистично. Героя случайно зацепили крылья фанданго-фламинго, и без помощи мастера авантюра могла бы кончиться плачевно. Последний пассаж — мажорное conjunctio oppositorum, единство оппозиций:

В равнине над морем зыбучим,Снегом и зноем полна,Во сне и в движенье текучемСклоняется пальма-сосна.

Подобное возможно только под влиянием квинтэссенции.

Экспансия магического пространства «Фанданго» на какой-то момент ломает контракцию голода, холода, лишенности.

Любое пространство лабиринтально. Можно случайно найти выход, но без руководителя или соответственных знаний потерять разум проще простого.

Экспансия либо контракция лабиринта.

Александр Грин дал вариант экспансии солнечного бытия. Знаменитый рассказ Эдгара По «Колодец и маятник» излагает жесточайшую контракцию земной жизни, которая сжимает получше боа-констриктора. Степени этой контракции: осужденный инквизицией узник заключен в камеру более или менее кубическую с колодцем посредине, из колодца выползают крысы, масса крыс; в зеленоватой фосфоресценции на потолке проступает фигура времени, вместо косы — тяжелый и острый маятник, его размах расширяется и притом опускается на связанного узника. Но это цветочки. Стены камеры раскаляются, сближаются, вжимая несчастного в кошмарный колодец…

Фрейдисты считают рассказ сей хорошей иллюстрацией «комплекса зубастой вагины». Это страшная земная вагина, ибо раскаленные стены размалеваны в инфернальном стиле. Куда роскошней смерть в Океаносе. Тиски антарктических льдов, куда попал капитан Немо, светились дивно и радужно в лучах прожектора «Наутилуса».

Земная жизнь — спираль о двух центрах: рождение, детство, юность — экспликация сперматического эйдоса из глубин женского средоточия; зрелость, старость, умирание — импликация, свертывание, тщетное сопротивление нарастающей неподвижности.

Однако жизнь убить нельзя: сперматический эйдос, сжатый и спрессованный до предела, никогда не заледенеет в абсолютной недвижности и так или иначе начнет новый цикл, «Finis corruptionis et principium generationis» (Конец гниения и начало генерации).

В золоте достигнуто единство эйдоса и его материи — отсюда проявленность центральной точки в окружности. Но до этой идеальной гармонии нам далеко. Мы имеем дело с двойной спиралью, где центробежные и центростремительные силы действуют постоянно. Допустим, нас весьма интересует какая-либо цель, будь-то драгоценности, доходное место, женщина. Прямой путь преодоления или путь летящей стрелы опасен, ибо каждое препятствие провоцирует интенсивность желания и отдает искателя своенравию цели. Теряя автономность, теряют индивидуальность. Осмотрительность советует нам спиральное достижение цели, причем энергия экспликации не должна превышать потенции импульса, или, по шотландской пословице, протягивая руку, не забывай — ее необходимо вернуть. Однако энергия гравитации повелительна и магнетична — холодный расчет эффективен лишь при известном расположении темперамента. Только умное сердце, понятое как недвижный двигатель тела (motor immobile), способно к свободной импликации и экспликации…

Пора сделать несколько критических замечаний касательно тенденции данного текста. Платоническая традиция предполагает трансцендентальное первоединое или принцип организации организма и его доступные интеллекту эманации. Остается непонятным, зачем этому первоединому или абсолюту вообще распространяться в имманентный мир? Вопрос совершенно иррелевантен. Для гностиков физическая вселенная суть творение злых архонтов, для Якоба Беме — результат падения Адама.

Адам, будучи ангелом, не решился взять ни сторону Бога, ни сторону дьявола, потому завис меж небом и землей, постепенно опускаясь в земной рай. Здесь он заснул и началась дихотомия — разделение андрогинного целого на мужчину и женщину, полуденного света на день и ночь, единого светила на солнце и луну, единого огня на свет и тепло. Далее ускоренное падение, распад во множественное «иное».

Можно ли считать историю Адама парадигмой человеческой индивидуальности вообще? Только в плане падения и распада. Рассказ об Адаме — один из вариантов драмы человеческого бытия, Адам — творение Божие и полностью зависит от воли Творца. Упование иудео-христиан — подъем по заповеданной тропе либо с помощью мистической практики, либо усилиями аскезы и добродетели. Это не годится для человека, желающего стать свободным индивидом.

Данный текст суть интерпретация стоико-неоплатонической гипотезы Посидония, Порфирия, Синезия и размышление над известным символом дерева корнями вверх. Эти корни живут и насыщаются в космической стихии огня — не забудем, такой огонь содержит воздух, воду и землю. Премудрые каббалисты уподобляют корни сии волосам на голове человеческой — последние, словно антенны, притягивают небесную пневму.

Языческая магия не знает трансцендентности, «первоединое» индивида — огненный эйдос, который через воздух и воду превращается в сперму, образуя субтильное тело души, а затем, в стихии земли, тело физическое.

Символы «двойной спирали» и «дерева корнями вверх» приближают нас к понятию свободного индивида или микрокосма, понятию совершенно антинаучному. После Коперника, Галилея, Декарта микрокосмические иллюзии постепенно рассеялись, человек стал пылинкой во вселенной, жертвой любых уничижительных метафор. Послушаем Паскаля: «Я не знаю, кто меня послал в мир, я не знаю, что такое мир, что такое я. Я в ужасном и полнейшем неведении. Я не знаю, что такое мое тело, что такое мои чувства, что такое моя душа, что такое та часть моего существа, которая думает то, что я говорю, которая размышляет обо всем и о самой себе и все-таки знает себя не более, чем все остальное. Я вижу эти ужасающие пространства Вселенной, которые заключают меня в себе, я чувствую себя привязанным к одному уголку этого обширного мира, не зная, почему я помещен именно в этом, а не в другом месте… Вот мое положение; оно полно ничтожности, слабости, мрака».