Последний поворот на Бруклин - Hubert Selby

Она сидела среди своей одежды и смотрела, как он уходит. Почему он не поцеловал меня? Если бы только он позволил мне его поцеловать! Она взглянула на свои слаксы, на маленькую дырочку в штанине, и провела кончиками пальцев по корке на ноге. «Танцуй, балерина, танцуй». Мечты? Сейчас? Когда? Когда? Он был моим. Все-таки он мой. Он не ебал ее. Запах, ощущение, вкус… Все это было на кровати. После Гарри. Все правильно. Это прекрасно. Все вышло так, как я хотела. Это же… это… он был моим… Винни! Еще разок! Она попыталась соскрести корку с раны, подцепив краешек ногтем, но лишь отковыряла крошечный кусочек; нащупала противный гной и попробовала содрать корку одним резким движением… но рука не слушалась. Рана болела. Ныла… Она закрыла рану ладонью, достала из ящика комода шприц-тюбик, нашла вену на руке, потом снова приложила ладонь к ноге. Всё это было только что. Сейчас. Не вчера и не завтра… но настанет завтра и появятся мечты… они сбылись… сбылись… нет, этого не было… это был Гарри. У Винни есть я. В любое время… да, в любое время… Но Рози – это совсем другое дело… это не одно и то же… Она взяла еще один шприц-тюбик, с минуту повертела его в руках, вмазалась в вену на ноге, потом положила его на кровать и опрометью выбежала из квартиры. Все смотрели, как она убегает, а Камилла спросила, куда это она. А, у нее, наверно, так бешено зудит либидо, что она решила три раза пробежаться вокруг дома. Ага. Она жалеет, что ее не оприходовали.

Дверь с шумом захлопнулась, и она прислонилась к балясине перил, постояв, пока не утихла тошнота, потом спотыкаясь спустилась по лестнице (за ней наблюдала Тони) и вышла на улицу. Ярко светило жаркое солнце, и ее хлестал и обжигал свет, отражавшийся от окон, лобовых стекол и капотов машин, от жестяных указателей, от пуговиц на рубашках, от валявшихся на улице бутылочных крышечек и полосок бумаги. Нутро у нее горело, и она то и дело натыкалась на машины на стоянке, но все же передвигалась, передвигалась, а всё вокруг делалось ярче, белее, горячее. Она ухватилась за перила и спустилась по лестнице в подземку, в замечательную темную подземку. Народу очень мало. Рядом никого. Она скрестила руки на груди и положила голову на спинку переднего сиденья. Прохлада. Так прохладней, да, так прохладней, а в голове приятное тепло, Винни еще будет ей принадлежать, и в следующий раз, когда-нибудь, он ее поцелует. И они уйдут вдвоем. Пойдут в кино и там возьмутся за руки или погуляют, и он даст ей прикурить… да, заслонит спичку ладонями, в уголке рта у него будет торчать сигарета, и я прижму ладони к его рукам, а он задует спичку и выбросит ее… но нам не обязательно идти на танцы. Я знаю, он не любит танцевать. Я надену модное ситцевое платье. Что-нибудь простенькое. Что-нибудь нарядное и ловко сидящее. Винни? Это все-таки был Гарри… Нет. Нет, мне не придется ходить в бабском наряде. Плевать, пускай все думают что хотят – ведь мы будем любить… Любить. И будем любимы. И я буду любима. И «Птенчик» заиграет пронзительную мелодию любви, и мы взлетим… Ох уж эта гнусная стерва! В бабском наряде я гораздо убедительнее изображаю женщину, чем Ли. Она на Чаплина похожа. А я буду танцевать, как Мелисса. Эх, была бы я чуть пониже ростом! Здорово мы вывели мисс Ли на чистую воду, правда, Винсент?.. (Жоржетта, пританцовывая и мурлыча песенки, быстро расхаживала по комнате в шелковых трусиках и подбитом ватой лифчике, а на краешке кровати сидел голый клиент, и по его жирному, оплывшему телу струился пот; он трогал шелк, когда Жоржетта проносилась мимо, и теребил свои гениталии, облизываясь, а на губах у него висели слюни; потом она вылезла из трусиков, а он схватил их, спрятал в них лицо, упал со стоном на кровать и распростерся ниц…)… Нет. Нет. Все это сейчас. Завтра. Винни… да, да. Винченти. Винченти д’Аморе. Che gelida mania… да-да. Холодно, о мой любимый! Si me chiamano Mimi… Si, свеча. Мягкий рассеянный свет свечи… а я тебе что-нибудь почитаю, и мы выпьем вина. Нет. Не холодно. Не очень. Просто легкий ветерок с озера. Такой приятный. Тихий. Смотри, ряби на поверхности почти не видно. И ивы. Да. Si. Величавые плакучие ивы кланяются, любуясь своим отражением в воде; кивают, говорят нам: да. Да, да, да… О Винченти, обними меня. Покрепче. Винченти. д’Аморе. О soave fanciulla… (Жоржи – мой дружок, он у меня в любое время отсосет за пятицентовик или за)… Озеро. Озеро. И луна… Да… Смотри! Смотри! Видишь, вон там? Лебедь. Ах, какая красивая! Какая невозмутимая! Луна ее сопровождает. Смотри, как освещает ее луна. Ах, какая грация! О да, да, да, люблю, Винни, люблю… Винченти… Смотри! Смотри, она скользит к нам. К нам. Ради нас. Ах, какая белая! Да. Белая. Белее, чем снега на вершинах гор. Снега теперь – всего лишь тени. А она искрится и блестит. Королева птиц. Да. О да, да, виолончели. Сотни виолончелей, и мы заскользим в свете луны, плавно, с пируэтами, приблизимся к КОРОЛЕВЕ ПТИЦ и поцелуем лебединую головку, и кивнем Ивам, и грациозно поклонимся ночи, и они воздадут нам почести… они воздадут нам почести, и Озеро воздаст нам почести, и горы воздадут нам почести, и легкий ветерок, и солнце нежное взойдет, и засияют его лучи, повсюду проникая, и даже ивы чуть приподнимут свои кроны, и снег станет белее, и горы начнут отбрасывать тени, и будет тепло… да, будет тепло… тени останутся, но будет теплым лунный свет («Танцуй, балерина, танцуй») Винни? ? ? будет теплым лунный свет. Скоро потеплеет. Обними меня, Винченти. Люби меня. Просто люби. А как восхитительны на солнце цветущие луга! Залитые ярким светом. Ослепительным и теплым. А высокая трава колышется, и разлучаются травинки, и вспыхивают все цвета, и все вокруг делается красным, фиолетовым, пурпурным, зеленым, белым… да, белым – и золотым, и голубым, и розовым, нежно-розовым, а взгляни на светлячков… словно цветы ночи… о да, да, цветы ночи. Нежные огоньки. Дивные огоньки. Ах, мне так холодно! La commedia e finita. Нет! НЕТ! Винченти! Да, да, родной. Si me chiamano Mimi. Милашка Жоржи, лакомый кусочек. «Птенчик». Слушай, Винни. «Птенчик». О да, родной, конечно. Я люблю тебя. Люблю. О Винни! Винченти. Губы у тебя такие теплые! Д’Аморе. Ах, смотри, как звезды мягко озаряют небо! Да, словно драгоценности. Ах, Винни, мне так холодно! Пойдем погуляем. Sone andati. Да, любовь моя, я его слышу. Да. Он играет мелодию любви. Любви, Винни… мелодию любви… нет, НЕТ! О Боже, нет!!! Винни меня любит. Он любит меня. Этого.

Не было.

Часть III.

А с ребенком – трое

И увидишь ты, что семя твое многочисленно, и отрасли твои, как трава на земле.

Ребенка крестили через четыре часа после бракосочетания. Ну и что, наплевать и забыть, поженились-то они все-таки раньше. Зато повеселились мы, чувак, на славу! Потом, конечно. Ее старик грандиозную свадьбу закатил. А тут еще Шпик с его треклятым мотоциклом. У Томми был «Индиан-76». Это как раз тот малый, что женился. У него был этот «Индиан» – да ты знаешь, хилый такой. Просто чахоточный. Никто из ребят к такому и близко бы не подошел. Ездить-то он ездит и все такое, да уж больно маленький. А нужен такой, чтоб его можно было до ума довести. Сам знаешь, чтоб как игрушка был – флажки там, вымпела да толстожопая коляска с хромом. Тёлки прямо так и липнут, чувак! Просто класс! Короче, у него был этот семьдесят шестой, а Томми-то малый длинный, кожа да кости, ну и мотоцикл под ним смотрелся, точно какой-нибудь отросток. Точно заместо елды у него между ног мотоцикл. Так вот, заведет он его, значит, и сидит себе спокойненько, как на курорте, только на педаль легонько жмет, а движок ревет как бешеный. Все ребята стоят на месте, машины у них кренятся и брыкаются, брыкаются, треклятые движки только чихают да пердят, а Томми сидит на этой елде, колеса дают движку разнос, искра идет, и грохот – точно во время артобстрела, а потом он начинает ездить, медленно так, кругами, и ждать, когда у них заведутся мотоциклы.

Но Томми был малый что надо!

Спокойный, не дерганый. Особенно по сравнению со всеми остальными. К тому же он работал. Не всегда, конечно, но все-таки! Раньше он нет-нет да и встречался с Сузи. Катал ее на мотоцикле, в кино водил (наверно), да и в здешние пивнушки они обычно на пару заходили. Но о том, что Сузи залетела, мы узнали, только когда она уже на восьмом месяце была. А то и на девятом. Это была полька с толстыми ляжками, и даже ее старик ничего не знал, пока она в больницу не угодила. Сдается мне, не очень-то он внимательно смотрел. Да он и не просыхал почти. Короче, когда старуха сказала ему, что Сузи в больнице, он чуть умом не тронулся. А через пару дней протрезвел, расчувствовался, приперся в больницу и давай нюни распускать: мол, он все сделает для своей маленькой дочурки (она была всего на дюйм-другой ниже Томми, а весила на сорок фунтов больше) – и почему она не сказала ему, что залетела, беда-то, мол, какая, а та просто посмотрела на него, попросила закурить и говорит, никакая, мол, это не беда, и примерно через недельку старик уже, как обычно, изучал программку скачек, попивал пивко и поджидал какого-нибудь богатенького лоха. И все же надо отдать ему должное. Свадьбу он и вправду закатил на славу. Началось веселье после бракосочетания, но все самое интересное было после крестин. То есть, когда Шпик выпил пивка и должен был прокатиться. Шпик уже давно спал и видел, как он на мотоцикле разъезжает. Целых полгода в шлеме ходил, а мотоцикла еще и в помине не было. Само собой, все, у кого есть мотоцикл, носят шлемы. Никаких сапог там, никаких курток с орлами и прочего дерьма, но шлем нужен, чтоб волосы в глаза не лезли. Короче, шлем у Шпика был, а мотоцикла не было. Он целыми ночами просиживал «У Грека», а со шлемом расставаться не желал ни за какие коврижки. Попробовал бы ты, чувак, стащить тот шлем у него о башки, так он бы спятил. Ну, а Томми, короче, изредка давал Шпику покататься, и тогда Шпик и впрямь с ума сходил, аж дергался. Заводил треклятый мотоцикл, мутузил его, поносил на чем свет стоит, орал, вопил, поправлял свой распроклятый шлем и катил по Второй авеню, а грохот подымался адский. Потом Томми махал ему рукой, чтоб возвращался. Шпик медленно разворачивался, подъезжал с обратной вспышкой к Томми, пару раз газовал, опускал подпорку, глушил движок, осторожненько слезал, похлопывал по сиденью, по баку и говорил ему, что это классная машина. Просто классная. А на другой день Шпик обходил все мотомагазины Нижнего Манхэттена, мечтательно глазел на машины в витринах, заходил и приценивался, а продавец говорил ему, что за два дня ничего не изменилось, как была цена полторы тысячи, так и осталась, и Шпик спрашивал, нет ли новых подержанных машин, а продавец качал головой и занимался своим делом, тогда Шпик принимался разглядывать фары, сиденья, вымпела, ветровые стекла, багажники и потихоньку с ума сходил, а потом возвращался к «Греку» и рассказывал нам, какой он видел классный «Харли-Дэвидсон» – новенький, последняя модель, причем он знал каждую полоску хрома, каждый болт и каждую гайку в этой чертовой машине, и все смеялись, а кто-нибудь подкрадывался к нему сзади через боковую дверь, снимал с него шлем и бросал другому, и Шпик как чокнутый из кожи вон лез, лишь бы заполучить его обратно, а потом кто-нибудь снова нахлобучивал шлем ему на голову, и мы смеялись, а он твердил, что мы, мол, и понятия не имеем, каково это – мотоцикл хотеть. Потом кто-нибудь обещал покатать его, если он купит кофе с булочкой, тут уж Шпик не выдерживал и расставался с десятицентовиком (нелегко было заставить его с чем-нибудь расстаться, особенно с деньгами. Наверно, он пытался накопить на мотоцикл и ныкал бабки в кубышку.), поправлял свой шлем, они трогались с места, он орал «Побереги-и-ись! „, они выезжали на Кольцевую парковую и давай лавировать в потоке машин, Шпик шалел от счастья, орал, визжал, а когда они возвращались к «Греку“, все твердил: Черт возьми! Я просто обязан купить мотоцикл! Чувак, ты и понятия не имеешь, каково это – мотоцикл хотеть! А на другой день отправлялся в Нижний Манхэттен.