Есенин. Русский поэт и хулиган - Людмила Поликовская

Многие сюжетные эпизоды — реальные события лета 1915 г. В Рязанской губернии (и в Константинове, в частности) распространилась болезнь крупного рогатого скота — ящур (сибирская язва). Избавиться от этой напасти крестьяне пробовали с помощью колдовства. В «Яре» это описано так: «…некоторые вспомнили, что при падеже на скотину надо опахивать село.

Вечером на сходе об опахивании сказали во всеуслышанье и не велели выходить на улицу и заглядывать в окна.

При опахивании, по словам стариков, первый встречный и глянувший — колдун, который и наслал болезнь на скотину.

Участники обхода бросались на встречного и зарубали топорами насмерть.

В полночь Старостина жена позвала дочь и собрала одиннадцать девок.

Девки вытащили у кого-то с погреба соху, и дочь старосты запрягла с хомутом свою мать в соху.

С пением и заговором все разделись наголо, и только жена старосты была укутана и увязана мешками.

Глаза ее были закрыты, и, очерчивая на перекресток круг, каждый раз ее спрашивали:

— Видишь?

— Нет, — глухо отвечала она.

После обхода с сохой на селе болезнь приутихла и все понемногу угомонились».

Современный литературовед Ю. Орлицкий доказал, что повесть написана ритмизированной прозой.[24]

Какой же душевной широтой, каким гигантским талантом, какой уверенностью в своих силах надо было обладать, чтобы забыть такую повесть!

29 сентября 1915 г. газета «Рязанский вестник» публикует информацию: «Ратники, имеющие остроту зрения менее 0,5 в обоих глазах, могут носить очки и принимаются на нестроевую службу». Мы не знаем, какая «острота зрения» была у Есенина, но всю жизнь он обходился без очков. Так что Сергей Александрович попадал под действие этого указа.

Очевидно, именно поэтому он покидает Константиново и едет в Петроград. (Хотя раньше намеривался жить в Москве — продолжать образование в университете Шанявского.) Возможно, он надеется, что кто-то из его новых друзей (или их высокопоставленных знакомых) поможет ему избежать призыва.

«Апостол нежный Клюев / Нас на руках носил»

По приезде в столицу (2 или 3 октября) на квартире у С. Городецкого он впервые встречается с Николаем Клюевым, который сыграет в его судьбе громадную — и неоднозначную — роль. Заочно — по переписке — они уже были знакомы. Перед поэзией Клюева Есенин благоговел давно, но только в апреле 1915 г., окрыленный своими успехами в Петрограде, решился написать ему:

«Дорогой Николай Алексеевич!

Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своем рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. […] в «Голосе жизни» есть обо мне статья Гиппиус под псевдонимом Роман Аренский, где упоминаетесь и Вы. Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь «через быстру реченьку, через темненький лесок не доходит голосок». Если Вы прочитаете мои стихи, черкните мне о них. Осенью Городецкий выпускает мою книгу «Радуница».

Клюев не замедлил с ответом:

«Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус и Городецкий не издал твои песен. […] мне необходимо узнать слова и сопоставления Городецкого, не убавляя, не прибавляя их. Чтобы быть наготове и гордо держать сердце свое перед опасным для таких людей, как мы с тобой, — соблазном. Мне многое почувствовалось в твоих словах — продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое».

Уже в этом первом письме Клюев пытается резко отделить «милого братика» — крестьянского поэта от его городских покровителей, того же Городецкого и Гиппиус. С тех пор — а может быть, и раньше — Клюев внимательно следит за есенинскими публикациями и не скрывает своего восторженного к ним отношения. В августе поэты «встречаются» на страницах «Ежемесячного журнала»: клюевское стихотворение «Смерть ручья» («Туча — ель, а солнце — белка…») соседствует с двумя стихотворениями Есенина «Выткался на озере алый свет зари…» и «Пастух» («Я пастух, мои палаты…»). Кому как, а нам представляется, что уже в этих стихах, особенно в первом, ученик превзошел учителя.

В августе же в Константиново уходит еще одно письмо Клюева: «Голубь, ты мой белый […] Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нем, и что в этом огороде есть немало колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного. Особенно я боюсь за тебя: ты как куст лесной щипицы,[25] — который чем больше шумит, тем больше осыпается. Твоими рыхлыми драченами[26] объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ананасов в шампанском.[27] Я не верю в ласки поэтов-книжников […]. Верь мне. Слова мои оправданы опытом.

Ласки поэтов — это не хлеб животный, а «засахаренная крыса»[28] и рязанцу, и олончанину[29] это блюдо по нутро не придет, и смаковать его нам грешно и безбожно. Быть в траве зеленым, а на камне серым — вот наша с тобой программа, — чтобы не погибнуть. Знай, свет мой, что лавры Игоря Северянина никогда не дадут нам удовлетворения и радости твердой, между тем как любой петроградский поэт чувствует себя божеством, если ему похлопают в ладоши в какой-нибудь «Бродячей собаке»,[30] где хлопали без конца и мне и где я чувствовал себя несчастнейшим из существ земнородных. А умиляться тем, что собачья публика льнет к нам, не для чего, ибо понятно и ясно, что какому-нибудь Кузьмину[31] или графу Монтетули[32] не нужно лишний раз прибегать к шприцу с морфием или с кокаином, потеревшись около нас. Так что радоваться тому, что мы этой публике на каких-либо полчаса заменяем дозу морфия — нам должно быть горько и для нас унизительно…».

Клюев в общем-то верно — хотя и утрированно — называет причину бешеного успеха Есенина: модернизм стал надоедать публике, захотелось «свежатинки», настала мода на «народность». А всякая мода, как известно, проходяща. Но предупреждать Есенина от зависти к Северянину было совершенно излишне: побывав однажды на его «поэзовечере», Есенин на вопрос, понравилось ли ему, ответил недвусмысленно: «Нет, стихи есть хорошие, а только что ж все кобенится».

Уже в этом письме Клюева просматривается эгоистическое желание «не отдать» Есенина «в чужие руки», вырвать его из-под влияния питерской интеллигенции. И в дальнейшем Клюев всегда будет стараться, чтобы Есенин не вышел из круга «новокрестьянских» поэтов, поддерживать его религиозные искания и предостерегать от богемы. До поры до времени ему будет это удаваться.