Шанель - Евгений Козловский

Садитесь, пожалуйста, -- молоденькая девушкауступаламесто: видно, насамом деле совсем я позеленел. Спасибою Онаподобралабумажные копеечки с пола, протянула. Спасибо-спасибо, мятым ворохом сунул я их в карман. Я проехал мою станцию: встать, выйти не было сил; вагон гремел, гремел, гремел сквозь шум в ушах, покудане уперся в конечную. Поезд дальше не идет, объявил по радио хорошо поставленный голос. Просьбаосвободить вагоны.

Я не освободил. Какая-то пассивность наменя напала, оцепенение. Я понял вдруг -- не понял, желудком почувствовал, что ужинас дядей Ноликом не будет, для меня во всяком случае не будет, да, пожалуй, что через меня -- и для Дашеньки, зря онасо мною связалась! -- и дело не в тысяче рублей и не в шанели несчастной, ав этой вот произошедшей у ЫБерезкиы истории, то есть, во мне, с которым могласлучиться подобная история: мысль метафизическая, но показавшаяся мне очень убедительною. И еще вспомнилось, что добрую неделю трутся насгибах в моем кармане командировкаи авиабилет в Грузию: в тепло, в зелень, в нарядную вечернюю толпу проспектаРуставели, к изумрудному Ытархунуы, которым запиваешь, заливаешь жар обжигающего, расплавленного хачапури, к голубой, почти сиреневой воде горной какой-нибудь Чакухи, -- вон из зимних сырости, серости, гнили, пасмури, черноты: март уже исходил нанет, авесною в Москве и не пахло! вон из грязного столичного рассола, в который превращается посыпаемый дворниками снег, -- вспомнилось, что вылетать я должен завтра, как раз в день ужина, и я решил, что непременно полечу, и стыдно, стыдно мне засебя стало, что поддался наавантюру с дядей Ноликом. Не пойду, не пойду, не пойду!.. Не пойду из вагона. Пускай вот приходит дежурная, проверяющая наконечных поезда, будящая заснувших и выталкивающая пьяных, -- пускай вот приходит, тормошит меня, ей заэто деньги платят, по собственной воле я и пальцем теперь не шевельну! но дежурная почему-то не вошла: видно, то, что ей платили, с ее точки зрения было не деньги, двери схлопнулись, зашипел стравливаемый тормозной воздух, мы тронулись и скрылись в недрах стратегического объекта, недоступных взору обыкновенных смертных. Погас свет, замелькали, замельтешили настенные фонари, выхватывая изо тьмы лаокооновы переплетения черных кабелей, застучали колесанарезких стрелках, мотающих состав, и, наконец, поезд прекратил движение, замер. Стали доноситься гулкие звуки, отдающиеся под сводом основного тоннеля и в рукавах разветвленных пещер: металлический стук, шаги, выкрики. Потом мы тронулись в обратный путь, и таинственный запретный мир сменился рутиною метростанции.

Ад словно прыснул наменя живой водою: ужинане было жалко ни капельки, я даже радовался, даже зверя благодарил, что вовремя успел очухаться, освободиться от наваждения, и только чувство вины перед Дашею сосало душу: над метафизикою, положим, я не властен, но столь бездарно, столь самонадеянно профуфуканные деньги я обязан вернуть! Ведь это я сам -- никто заязык не тянул! -- связал все дашенькины надежды наchanel именно с собою! -- и я поехал дальше, сновамимо своей остановки, только уже в другую сторону, и ехал, перебирая варианты, покаодин из них, в сущности -- не менее безумный, чем намерение попасть наужин, не подвиг меня к действию. Я вышел наслучайной станции и направился к автомату: решился попросить в долг у Геры!

Странное дело: номер телефонаее родителей, номер, который десять лет я носил в оперативной памяти и думал: впечатал его навсегда, -- номер этот, всего два-три месяцапобывший в праздности, теперь совершенно не припоминался: цифры путались, прыгали однанаместо другой, но собственного местаникак занять не могли, мало того -- я не был даже уверен, что прыгают именно те цифры; в книжке этого номеракак слишком уж само собою разумеющегося, естественно, не значилось -- мне пришлось прибегнуть к помощи полчасазанятого ноль-девять. Геру? Геры нету, Герав больнице. В какой больнице, что с ней? А кто это звонит? -- ужасный уличный автомат так исказил голос, что тещане узналаего? -я назвался. Попрошу вас никогдав жизни больше сюдане звонить! Никогдав жизни! -- пронзительные, нудные короткие гудки оборвали беседу. Васю С первого дня знакомстваи даже в разводные тяжелые временатещавсегданазываламеня натыю

Очередная неудачасовсем уже подкосиламеня, парализовалаволю. Я поплелся по улице, оттягивая момент возвращения. Вывескамаленького кинотеатрика: знаете, таких, расположенных в первых этажах сталинских краснокирпичных домов, есть несколько по Москве, -- вывескаэтаприманиламеня, даеще фамилия режиссера, стоящая наафише, показалась чем-то знакомою, хоть и никак я не мог понять, чем именно: Долгомостьев. Сеанс уже начался, но совсем недавно, минут пять назад; я вошел в темный полупустой зал, сел, повалился наближайшее свободное место, и мне почему-то припомнилась ЫКамера-обскураы Набокова. Наэкране происходило что-то ужасно идиотическое, рэволюцьонное, кто-то куда-то вез ЫИскруы, жандармы с умными лицами разворачивали антибольшевистские дискуссии в стиле журналаЫКонтиненты, но вся этамурабылаужасно изысканно снята, по-набоковски: с цветным светом, с применением экстравагантной оптики и прочими вывертами9.

Примерно насередине сеансамне вдруг сновастало тревожно: странные волны шли из источникасзади и несколько слеваот меня. Я обернулся: там сиделапарочка, целовалась, и я подумал, что это не иначе как Ксения со своим Мышкиным, и совсем перестал следить заэкраном, авсе пытался разглядеть: они или не они? апересесть поближе не то бестактным казалось, не то просто не пришло в голову. Только когдауже покатился по экрану желтый трамвайчик, метафорически увозя героя-большевикав бессмертие, и застыл в стоп-кадре, перечеркнутый кровавым (по цвету) словом ЫКонецы, и в зале зажегся свет, -только тогдаубедился я, что это не они, мало того -- что наних и вовсе, и тенью не похожи.

Наулице уже слегкатемнело, день прошел, как в трубу вылетел. Знакомый номер маршрутакачнулся занечистым стеклом остановившегося рядом автобуса: нанем можно было добраться до Даши, правда -- с пересадкою и в лучшем случае минут запятьдесят, но как раз это-то мне и подходило. Автобус, поначалу относительно просторный, постепенно набивался народом: во многих местах уже кончилась работа; усталые женщины с авоськами, поддатые перепачканные мужики, школьники в куртках нараспашку, под которыми виднелись заляпанные чернилами, мятые, бахромящиеся пионерские галстуки, -- все это мелькало перед глазами, входило, выходило, менялось и, вместе с тем, фактически не отличаясь друг от друга, словно бы и не менялось, оставалось наместе.

К подъезду дашиного домая подходил, когдауже совсем стемнело, -- подходил с легкой глуповатой надеждою не увидеть настоянке зеленого (сновазеленого: верность!) ее Ыжигулькаы, -- глуповатой и напрасною. Едвая взялся заручку двери парадной, откуда-то из темноты, словно чертик из коробочки, выскочил совершенно промерзший, не час и не двапрождавший (даже беглого взглядав полутьме достало, чтобы это понять) Мышкин, неловко, нелепо как-то и совсем не больно ударил меня по щеке закоченевшей, негнущеюся ладошкою, другой рукою протянул конверт и убежал, словно пощечинабылане пощечиною, апервым поцелуем влюбленного школьникапятого, приблизительно, класса, и потому в конверте следовало предположить неловкое любовное объяснение, выполненное натетрадном листке в клетку. Я сунул конверт в карман, рядышком к тому, утреннему, с тремя сотенными, пятнадцатью пятерками и двумя рублями внутри, -- сунул, не вскрывая, потому что не до объяснений в первой любви было мне сейчас: я ждал встречи с Дашею и объяснения иного рода.

Она, изволновавшаяся -- заменя изволновавшаяся, не засебя! -отвориладверь и вздохнулаоблегченно, но тут же облегчение сменилось тревогою: что с тобой? что случилось? поймали? А!.. махнул я рукою, хуже! Кинули. Вот -все, что мне удалось получитью и вытащил конверт, естественно -- мышкинский. Ой, извини, не тою

Ни звукаупрека: сочувствие, сожаление, ая уж, честно сказать, приготовился защищаться, словапро государственный неспекулятивный эквивалент висели накончике языка, про унизительные приглашения, про косноязыкого борова, -- но нет, ни звукаупрека, и даже Бог с ней, с этой шанелью, сказалаДаша, но я-то видел, по глазам, по лицу ее видел, что с шанелью вовсе не Бог с ней, что без шанели кончится дашенькинажизнь и что задолгие годы одинокого существования привыкшая стоять засебя сама, из-под земли нужные деньги Дашенькадобудет, ав березочном ширпотребе, в комбинезончике вельветовом, к Вальке наужин не пойдет. Видел, но все это было мне сейчас все равно, ноги ныли, будто я прошел без остановки километров сорок или перекидал пару вагонов угля: можно, я прилягу? Бедненькийю Дашавместо того, чтобы тут же, сию секунду, как, наверное, сделал бы наее месте я, броситься напоиски денег, нашлаеще в себе силы ласково и внешне неторопливо принести подушку, накрыть меня пледом, адальше -- дальше я уже не помнил ничего. Дальше я провалился в спасительное небытие.