Танец семи покрывал - Вера Ветковская

Стася вся вспыхнула, распахнув глаза.

— Чон — умрет за меня? Он так сильно меня любит?

Марианна сурово покачала головой:

— Нет, я не так выразилась, детка. Он умрет из-за тебя…

Глава 8

Сентябрь, октябрь, но…

Никогда еще осень не спускалась к зиме таким плавным откосом, устилая ступеньку каждого дня разноцветной, шуршащей под ногами листвой.

И медленно, как капелька тающего на закате солнца сугроба, полз столбик ртути к холодам; воздух трезвел, становился все прозрачнее, золотистые прожилки паутины светились между деревьями, рябина стояла как неопалимая купина в россыпи жгучих спелых ягод. И белые тела берез просвечивали сквозь листопад, который длился, длился и длился.

Ближе к сумеркам над горизонтом вытягивались в сумрачные острова облака, солнечные лучи переплывали через них, расточая краски, как будто вся радуга сумерек разом пребывала на них.

Стася писала картину «Ирисы в октябре». Собственно, цветы у нее были похожи на облака, разве что были тоном ярче. Чон, наблюдавший за ее работой, поражался почти музыкальной разницей двух тональностей, в которых доминировал лиловый цвет. Ему казалось, Стася не столько орудует кистью, сколько силой своего взгляда сдвигает цвета и смешивает краски.

Рядышком Стефан мирно стучал на машинке, перепечатывая страницу, время от времени зависая над клавишей, размышляя над очередной опечаткой — не несет ли она в себе зародыш неожиданной метафоры. Стефан относился к своим опечаткам с почтением истинного мистика.

Внизу шуршала пылесосом Марианна, взлаивала от избытка радости Терра, носясь по саду за какой-нибудь птицей. Один Чон ничего не делал в полюбившемся ему доме, просто плыл по течению осени.

Чону казалось, что он действительно плывет, хотя плавать он почти не умел, боялся воды, опасался ее, как существа, обладающего сознанием и заключающего в себе неведомую угрозу.

Сумерки струились с неба.

Растения поодиночке и все вместе заглатывали слабеющие солнечные лучи, а Стася все вникала в лиловую краску, как будто забыв о Чоне. И в такие минуты он испытывал странную ревность. Только истинный художник способен до такой степени уйти в переживание цвета. В этом переживании не было его, Чона, не было совсем, хотя она его и любила. И в Стефане, сидящем за машинкой, не было Чона. Казалось, брат и сестра заняты общим делом, потому что, когда Стефан делал паузу, обдумывая очередную фразу, Стася замирала над палитрой в размышлении. Единство ритма, в котором трудились оба, свидетельствовало об их кровном родстве.

Стася много раз предлагала Чону холст и краски, но он и представить не мог себе, как работать в ее присутствии.

Ее движения и прорывы сквозь реальные краски мира сковывали Чона, сводили на нет его фантазию. Еще он опасался, что если и примется наконец за работу, то поневоле последует течению ее образов.

Когда же она вытирала руки о тряпку и говорила: «Все, хватит!» — Стефан в эту минуту как раз выдергивал готовый лист из машинки, — Чон испытывал одновременно облегчение и разочарование.

Ему и хотелось жить в ее мире, и не хотелось — это чужая страна, путь в которую навеки был ему заказан.

— Знаешь, — однажды сказал он Стасе, — я был женат.

— Да ну? — удивился Стефан. Стася промолчала. — Вот не подумал бы о тебе. Ты вроде совсем молодой.

— Не такой уж я молодой, — наблюдая за Стасей, никак не отреагировавшей на это его сообщение, продолжал Чон. — Два года я состоял в браке. Там, у себя, в Майкопе.

— Ты развелся? — строго осведомился Стефан, вдруг ощутив себя защитником сестры.

— Развелся.

— Почему вы разошлись? — продолжал допрашивать Чона Стефан.

— Не сошлись тем, чего тогда не было ни у меня, ни у нее, — объяснил Чон, все поглядывая на Стасю. — Характер я воспитал в себе позже. В одиночестве.

— Твоя жена была брюнетка? — вдруг спросила Стася.

— У нее были каштановые волосы. — Чон пожал плечами. — Нет, не брюнетка. Каштановые с рыжинкой.

— Она была злая? — снова спросила Стася.

— Как раз напротив, исключительно доброе и покладистое существо. Но характеры у нас были разными.

— А сестра у тебя есть?

— Нет, сестры нет. Мать есть, но она живет своей жизнью.

— И больше у тебя никого нет? — допытывалась Стася.

— Есть, — возразил Чон. — Ты.

Стася дожила до двадцати двух лет, но женщиной в полном смысле этого слова так и не стала, несмотря на то, что уже однажды пережила любовь.

Она не делала то, что привычно было каждой мало-мальски смазливой девушке, не собирала свои русые волосы в прическу, не одевалась сообразно моде — Стася не вылезала из полинявших джинсов и простенького свитерка, не представляла, как накладывать макияж, в ее сумочке вместо косметички всегда лежал какой-то детский сор, вроде свистка и плюшевого пингвина да валдайского колокольчика, — в ней напрочь отсутствовало женское кокетство.

Она не умела играть голосом, лукаво и многозначительно улыбаться, напускать на себя невинный или, напротив, многоопытный вид, никогда не примеряла различные женские маски, ее контакт с зеркалом ограничивался несколькими взмахами перед ним щеткой для волос.

И поэтому в нее никто, кроме Роди, не был влюблен, никто о ней не грезил, не сходил по ней с ума.

И конечно, Стасе бы в голову не пришло, как любой благоразумной и знающей себе цену девушке, осторожно собрать стороною сведения о том, кого она полюбила, выяснить так, чтобы он сам ничего не заметил.

Специально она это не могла сделать, но все-таки кое-что о Чоне узнала — сначала от Родиона, позже от Марии — буквально на следующий день после знакомства с Павлом.

Стася и не думала скрывать от Марии своего интереса.

Дождавшись Марию после окончания сеанса в одной из аудиторий, Стася направилась следом за ней в курилку.

— Что — Чон тебе приглянулся? — сразу же догадалась Мария.

— Почему ты думаешь?.. — уклончиво возразила Стася.

Мария, закуривая, мельком взглянула на нее.

— У тебя лицо как будто изменилось… Вчера еще другое было, честное слово… Но мой совет — выбрось Павла из головы.

— Почему? — боясь услышать о Чоне что-то недоброе, спросила Стася.

— Он какой-то странный, — сказала Мария, прикидывая, как бы получше это Стасе разъяснить. — Недоступный. Худшая разновидность мужчин. Я его хотела охмурить, честно тебе скажу. Я ведь не урод. — Мария провела ладонью по своему упругому телу, которое уже пятый год рисовало все училище. — Ноль эмоций. Не пойму я Чона. Вроде не голубой, а никого у него нет.