Лазарит - Симона Вилар

— Мне нужно обязательно поговорить с тобой, и как можно скорее! — обратился к Мартину Иосиф.

Невысокий, с ранних лет склонный к полноте, он смотрел на друга снизу вверх. Мартин охотно последовал бы за ним, но его острый взгляд уже заметил на галерее еще одну особу, и его глаза при виде нее просияли. Руфь, дочь Ашера бен Соломона, спускалась по ступеням, неся перед собой серебряную лампу, озарявшую ее лицо так, что казалось, будто сияние исходит не от огня, а от ее лица. Ее симарра[33] также имела цвет пламени, а расшитое золотистыми блестками покрывало оставляло открытыми взору вьющиеся пышные волосы, обрамлявшие округлое смуглое лицо девушки. Тонкие и благородные черты, небольшой, яркий, как цветок, рот и огромные, темные, словно ночь, глаза. Она была так хороша, что Мартину невольно вспомнились строфы из Соломоновой Песни Песней: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои голубиные под кудрявыми волосами; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской!»

Позади девушки из полумрака возникла еще одна фигура — сутуловатая, но крепко сбитая, облаченная в светлые одеяния дня субботнего. Ашер бен Соломон…

Мартин не мог не отметить, что волосы никейского даяна поседели за время его отсутствия, будто присыпанные солью, а серебристая проседь пробилась уже и в пышной бороде патриарха. Но глаза Ашера светились прежней живостью и умом, а глубокие морщины придавали его лицу значимости. Здесь, в кругу домочадцев, он держался почти величественно, но, покидая дом, выглядел обычным купцом-евреем — заискивающим, кланяющимся, лукавящим. Мало кто в Никее знал, что этот человек среди малоазиатских евреев пользуется не меньшим почтением, чем древние цари этого народа.

— Мир тебе, Мартин назареянин! — улыбнулся гостю даян.

— Мир и тебе, почтенный Ашер бен Соломон, — низко поклонился главе дома рыцарь.

С появлением даяна он уже не осмеливался так открыто любоваться Руфью, ибо все еще не ведал, как Ашер бен Соломон относится к его намерениям.

— Я ждал тебя, мой мальчик, однако не рассчитывал, что ты явишься на исходе дня Шаббат, дарованного моему народу в пустыне…

Возникла секундная неловкость. Однако Иосиф тут же вступился за друга:

— Не будь так строг, отец! Мартин прибыл с наступлением темноты, день субботний завершается. Что может помешать ему присутствовать на нашем празднике?

К радости и облегчению Мартина, Иосифа поддержали все присутствующие, в том числе и Руфь, которая не сводила с отца умоляющего взгляда.

Ашер улыбнулся в бороду.

— Ты всегда занимал здесь особое положение, синеглазый. Далеко не такое, как сумасброд Эйрик или угрюмец Сабир. Входи же, и да войдут вместе с тобой в наш дом мир и благословение!

Так Мартин вновь оказался среди людей, которых знал с детства и в глубине души считал самыми близкими. А с тех пор, как подросла и стала красавицей Руфь, это чувство стало для него по-особому важным.

В прохладе весеннего вечера все семейство собралось на открытой террасе внутреннего дворика, и госпожа Хава зажгла светильник. Свет этот имел особое значение: возжигание огня с заходом солнца в пятницу отделяло субботу от будней и символизировало светлую радость наступившего седьмого дня недели, вечером же субботы пламя светильника возвещало завершение дня покоя и возвращение к повседневным делам. Руфь приняла у матери светильник, подняла его над головой, и все присутствовавшие одновременно вздохнули — то ли с сожалением, то ли с облегчением.

Над столом вился дымок ароматных воскурений. Глава дома произнес благословение над полной до краев чашей с вином, не преминув пролить на пол несколько капель. В этом тоже был особый смысл: пролить вино — знак процветания дома.

Беседа за трапезой была негромкой и полной дружелюбия. Речь поначалу зашла о дочерях даяна, живших с мужьями в других малоазийских городах, затем все принялись обсуждать предстоящую женитьбу Иосифа на дочери богатого купца из города Сис в Киликийском царстве по имени Биньямин. Ашер бен Соломон заметил, что евреи под властью царя Левона[34] в Киликии благоденствуют, поэтому женитьба сына позволит ему расширить там свои торговые связи и основать новые предприятия, передав Иосифу управление всеми делами. При этом даян не преминул посетовать на то, что ради дела придется на время расстаться с единственным сыном и наследником, ибо двоих других его сыновей Господь забрал к себе.

Иосиф слушал отца, ни в чем не возражая, явно смирившись с уготованной ему участью. Однако Мартин все еще хорошо помнил, как безутешно горевал его друг, когда в родах умерла его первая молодая супруга. Что ж, время лечит. Теперь Иосиф готовится к отъезду, и, скорее всего, одна из причин, по которой Мартина вызвали в Никею, — желание Ашера бен Соломона, чтобы он сопровождал его сына в долгой дороге через всю Малую Азию.

Но сейчас Иосиф благодушествовал в кругу отца и матери, старших сестер, их мужей и многочисленных отпрысков, а также дальних родственников, наводнявших дом даяна. От его внимания, конечно же, не укрылись взгляды, которыми обменивались его друг-воин и младшая сестра. Иосифа это трогало: что может быть лучше, если их мечты сбудутся и однажды он сможет назвать Мартина не только другом, но и братом.

Поэтому, как только с трапезой было покончено и пришло время отдыха, он обменялся несколькими словами с Руфью, а затем остановил Мартина на полпути к отведенному ему покою и увлек в сторону.

— Ступай в сад, — шепнул он. — Руфь будет ждать тебя у большого можжевельника за фонтаном.

Мартин коротко пожал руку другу и поспешно направился туда, где в темноте слышалось журчание струй и плеск воды. Руфь, как невесомая золотистая птичка, порхнула в его объятия.

— Поцелуй же меня! Поцелуй, как тогда, когда мы открыли наши сердца друг другу!

Ее тело трепетало в его сильных руках, девушка приподнялась на носках, упиваясь поцелуями Мартина, ее покрывало упало, кудри растрепались. Руфь была пылкой и несдержанной, и эта ее страстность сводила Мартина с ума. Но он ни на миг не забывал, что эта девушка — дочь его друга и благодетеля. И когда она подняла себе подол и он ощутил атласную прохладу ее бедра, Мартин отступил первым.

— О нет, моя сладостная роза! И хоть ты лишаешь меня рассудка, я смогу позволить себе более смелые ласки лишь тогда, когда назову тебя своей женой…

Он сделал шаг назад и опустился на скамью, покрытую ковром, стараясь справиться с охватившим его возбуждением. Руфь томно вздохнула и опустилась рядом, склонив растрепанную кудрявую головку на его плечо. И, будто читая у него в мыслях, стала полушепотом напевать из Песни Песней: