Андрей Геласимов – Жажда - Андрей Геласимов

Однажды я рассказал ему про то, что мама говорила насчет «ждать и верить». Потому что я лично тогда уже знал, что она впустую верит и ждет. Но он мне сказал, что я дурак.

– И свою иронию ты можешь себе засунуть сам знаешь куда. Все равно, пока жизнь тебя не треснет мордой об стенку, ты в этом деле ничего не поймешь. А, может быть, не поймешь, даже после того как треснет. Но если хочешь – могу рассказать.

И я сказал, что хочу.

– Тогда слушай. Ждать – это значит испытывать благодарность. Просто радоваться тому, что тебе есть чего ждать. Смотришь в окно и думаешь: «Спасибо тебе, Господи. И всем остальным спасибо. Голубю – за то, что пролетел. Собаке – за то, что пробежала». Понятно?

– Нет, – говорил я.

– Ну и дурак. Если повезет, когда-нибудь поймешь. Просто за твоей благодарностью ожидания даже не будет видно.

– Птицам, что ли, спасибо надо говорить?

– Дурак ты, – говорил он и наливал себе водки.

А теперь я смотрел из окна Генкиного джипа и понимал, что он хотел мне сказать.

– Закрой окошко, – ворчал Генка. – Холодно.

* * *

А через два дня Серега нашелся сам. Мы снова сидели втроем у Генки на кухне и пили чай, когда внизу в джипе сработала сигнализация.

– Блин, башку оторву этим пацанам, – сказал Генка и подошел к окну.

Водка к этому времени уже всем надоела. Даже Генкина жена сказала, что больше не может нас ругать. «Придумали бы что-нибудь новенькое». Поэтому теперь она сидела с нами, ела конфеты и перебирала то, что я нарисовал. Больше всего ей нравился пекинес, который прыгал в сугробе, а за ним скакала большая ворона и дергала его за поводок. Вороне казалось, что от нее бегает мышка.

– А это что? – говорила Генкина жена.

– Это дети.

– А почему они так сидят? Ручки под себя подложили.

– Их родители ушли в ресторан и оставили их с другими детьми. Они ждут.

– А почему они не играют?

– Они не любят этих чужих детей.

– Понятно. А это что?

– Родители вернулись ночью, а дети уснули везде на полу. Теперь они их собирают. Потому что на улице уже зима, и надо одевать теплые куртки. Но родители пьяные, а дети спят.

– Ты что, это все придумал?

– Нет, вспоминал. Просто думал о том, как нарисовать ожидание.

– А это что?

– Здесь человек ждет, когда ему снимут гипс. Медсестра вышла, а он сидит и ждет. Они всегда выходят.

– Слушайте, – сказал Генка, вглядываясь в сумерки за окном. – Это не пацаны. Там какой-то мужик стоит. Он сюда смотрит. На фиг он мне машину толкнул?

– Кто это? – сказала Генкина жена.

– Не могу разобрать. Темно уже. Кажется, кто-то знакомый.

– Ну-ка, дай я посмотрю.

Она подошла к окну, и следом за ней Пашка. А я не пошел, потому что я знал, кто там стоит внизу. Теперь в окно смотреть было уже не обязательно. Потому что так и должно быть. Именно так. Пришел и толкнул машину.

На этом мое ожидание закончилось.

– Пойдемте вниз, – сказал я. – Это Серега. Он номер твоей квартиры забыл.

* * *

Обычно уходит дня три, пока привыкнешь к тому, что умер друг. Не один день, и не два. Иногда даже трех мало. Каждый раз, когда вспоминаешь о нем, говоришь себе – он умер. Но сам чувствуешь, что пока врешь. Не в смысле, что он не умер, а в смысле, что ты еще не готов говорить эти слова. Звучат, но пустые. Не связаны с жизнью. Между ними и реальностью какая-то пустота. Чувствуешь этот зазор и не понимаешь – что там внутри него. Поэтому повторяешь как можно чаще – он умер, он умер, его больше нет. И все равно врешь. Пока три дня не пройдут, по крайней мере. Тогда уже вроде бы ничего.

У девчонок, наверное, точно так же, когда они рожают. То есть, им кричат – тужься, тужься, и потом раз, она говорит себе – я мама. Сколько времени проходит, пока она это поймет? В смысле – не только скажет. Тоже, наверное, дня три. Ходит по роддому и говорит – я мама. Сейчас ребеночка принесут. Смотрит на надписи на стенах, плакаты разные, халатик у горла придерживает и начинает привыкать – ага, это про меня. Я – мама. Но все равно надо дня три, наверное, пока поймешь, что ты мама. Или – что умер друг.

Но Серега не умер. Он просто на полмесяца пропал, а потом сам нашелся. И мы теперь могли ехать домой. Вернее, я мог. Потому что Генка с Пашкой оставались во Фрязино.

* * *

И я поехал. Правда, сначала не домой, а к отцу. Не знаю – почему решил к нему заехать. Такое ощущение было как будто не сказал ему чего-то еще. Сам не знаю – чего. Но ощущение было. Поэтому Генка плечами пожал. Сказал – не хочешь, как хочешь, мне же лучше, только ты уверен, что на электричке будет нормально? А я сказал – с каких это пор ты у нас стал заботливым таким? И поехал. Потому что мне самому хотелось на электричке.

Но отца дома не оказалось. Был только Славка. Он сидел у себя в комнате и что-то писал. Шептал себе под нос – кораблик-кораблики, журавлик-журавлики. В окно смотрел и теребил уши. Я ему сказал – это что? Он ответил – множественное число задали на дом самостоятельно проходить. И мы долго молчали. Вернее, он шептал, а я его слушал. Своего брата. Как он изучает множественное число.

До тех пор, пока он не спросил меня кто такой Бармалей. Я сказал, что это такой разбойник, который сначала был злым, но потом исправился, и помогал доктору Айболиту, а что? И он сказал – ничего, просто в последнее время мама его часто так называет, а он не знает кто это такой. Мультиков про него нету.

– Хочешь, я тебе его нарисую? – сказал я.

И он ответил:

– Хочу.

– Тогда давай карандаш.

И пока я рисовал, Славка рассказывал мне про то, что происходит у него в классе. Что Димка может отжаться от пола тридцать раз, что Лысый раскачал себе зуб пальцем, что из другой школы пришла новая девочка, и мальчишки из-за нее подрались, что сам Славка бросил в Лысого дневником, но тот увернулся, и дневник попал в стекло, а за стеклом было чучело утки и еще чучело белой совы, и везде были стекла, и Мария Николаевна кричала, чтобы никто не подходил, и отвела Славку к директору, а директор сказал привести родителей, но Мария Николаевна сказала, что они даже на родительское собрание не пришли и не сдали на ремонт класса, и директор спросил почему, и Мария Николаевна сказала – не знает.

– А почему они у тебя не ходят на родительские собрания? – сказал я, дорисовывая саблю, похожую на кривой топор.

– Они ругаются, – сказал Славка. – И в тот вечер ругались, когда собрание шло. Мама сказала, что деньги на ремонт класса сама потом занесет.

– А чего это они ругаются?

– Потому что мы к бабушке уезжаем.

– К какой бабушке?

– К моей. Которая мамина мама. А папа остается один.

– Как остается? Надолго?

– Не знаю. Мама сказала – ему надо мозги лечить. И еще сказала, что следующую четверть будем заканчивать у моря. А, может быть, полугодие. Ты умеешь плавать?

– Умею, – сказал я.

– А правда, что в море из-за соленой воды нельзя утонуть? Лысый сказал, что соль тебя сама на поверхность выталкивает. Правда?

– Не знаю. Я в море не плавал.

– Совсем никогда? – он облокотился на стол и заглянул мне в лицо. – А я скоро буду.

– Тебе везет, – сказал я. – А что отец говорит?

– Ничего. Маму называет дурой. И пьет водку.

– Понятно… Короче, смотри – вот тебе Бармалей. Такой вот разбойник.

– Не страшный совсем.

– Да. Он больше смешной. А книжки про него у тебя разве нету?

– Нет. У меня только диснеевские – «Красавица и чудовище», «Русалочка», «Алладин». Принести?

– Да нет, не надо. Я, пожалуй, пойду.

– Не будешь папу ждать?

– Нет. Теперь, наверное, не буду.

У самой двери я обернулся.

– Знаешь что?

Славка с готовностью посмотрел мне в лицо.

– Передай отцу, что мы нашли своего друга. Которого искали. Вернее, он сам нас нашел. Оказывается, он просто сдал квартиру на время, а сам ездил в Крым.

– Купаться в море?

– Да нет, наверное. Сейчас уже холодно. Просто у него там еще есть друзья.

– А когда в море можно купаться?

– Летом. Ну, еще немного весной. Только все равно вода будет холодная.

– А я думал – даже зимой можно, – разочарованно протянул он. – Там же Юг.

– Не расстраивайся, – сказал я. – Время очень быстро идет. Раз – и уже лето. А пока будешь плавать в бассейне.

Он пожал плечами и опустил голову:

– Я в море хотел.

– Не вешай нос, – я потрепал его по волосам. – Все будет в порядке. Передашь то, о чем я тебе рассказал?

Он вздохнул и снова посмотрел на меня:

– Передам. А ты к нам когда-нибудь приедешь?

– Куда?

– На море.

Я смотрел на него и не знал, что ему сказать.

– Я постараюсь.

– Правда?

– Можешь рассчитывать на меня.

Я протянул ему руку, он пожал ее и закрыл за мной дверь.

– На второй замок тоже, – сказал я погромче, чтобы он услышал меня.

– Мама днем на один закрывает, – тихо ответил он из-за двери.

Через минуту я вышел из подъезда и глубоко вздохнул. Во дворе бегали собаки. На солнце ярко блестел снег.