Пусковой Объект - Михаил Грабовский

— Ты меня любишь? — спросила Люда с навязчивой нежностью. — Да! — моментально солгал Боб. — Очень!

— И я тебя очень люблю. Пока. Я пошла.

С этого вечера все выходные дни они проводили вместе. Покупали бутылку водки, простенькую закуску. Гуляли по улицам города, держась за руки, как в детском саду. Одевались по-туристически небрежно, с некоторым вызовом. Наступала теплая южная весна. В приморском парке зазеленели редкие, высаженные добрыми руками молодые деревца. Пустыня за городом заголубела мелкими, короткоживущими цветочками. Люда и Боб уходили далеко за город, по берегу Каспия. Они всегда были навеселе и совершенно свободны. Вокруг не было людей. Кроме них никого в мире не существовало. Славная пора придуманного счастья! Счастья нет, но ведь его можно выдумать, на время. Они оба чувствовали, что оно не может продолжаться долго. В душе спокойно ожидали любой расплаты. Первым принял на себя удар Боб. Его появления на работе „с похмелья” не могли остаться незамеченными. А обиженные есть у любого, даже маленького начальника. Кто-то по-граждански просигналил. Кто-то чутко прореагировал. Падение по служебной лестнице произошло быстро: экспедитор, грузчик, выговор, последнее предупреждение. В конечном итоге — увольнение „по собственному желанию”. В этот вечер они выпили двойную норму, до квартиры дотащились в три часа ночи. На звонок никто не реагировал.

Люда яростно застучала босоножкой, взвизгивая с паузами и придыханием:

— Папа, открывай. Это я, Люда. Это мы! Открывайте нам. Константин Иванович показался в дверном проеме в ночном белье и тихонько ахнул. Боб, грязный и обтрепанный, сидел на корточках перед дверью и звучно, импульсивно рыгал белой вонючей слизью.

— Папа, не бойся! Это мой муж! Мы хотим жить… вместе с вами. Люда сильно икнула и упрямо повторила:

— Да, с вами! Вместе… все…

От удушающего отвращения Константин Иванович немедленно захлопнул дверь. Затем, снова приоткрыв, спросил:

— Милицию вызывать? Или сами уберетесь отсюда? Люда посмотрела на отца печально, с осуждением.

— Не беспокойся… Мы сами уберемся.

Василенко поступил не по-доброму. Но его тоже можно было понять. Он сверх головы намаялся с пьяницей-женой. Потом — дочка. Не хватало ему повесить на шею этого двухметрового болвана. Имеет же он право хотя бы в конце жизни пожить спокойно. Он же тоже не машина — человек!

Люда домой больше не возвращалась. Приходила один раз днем забрать личные вещи. Ночевала у знакомых. Иногда у Боба, в мужском общежитии. Работу бросила. Люда и Боб ушли в глубокий загул. Все припасенные деньги шли на водку. Они бродили по берегу одинокие, подавленные; между ангарами для яхт, складскими помещениями, перевернутыми рыбачьими лодками. Если ночь была теплая, то и ночевали на песке, проваливаясь в пьяное беспамятство. Первые лучи солнца не отрезвляли. В их отношениях уже не было того искристого начального счастья. Ушло оно. Осталась обреченность.

Денежные запасы иссякли. Боб попытался припрятать в карман чекушку в магазине самообслуживания. Бутылку отобрали на выходе, составили протокол и отпустили с богом. На улицах они навязчиво приставали ко всем знакомым. Некоторые подкидывали из жалости пару рублей, как бы в долг. Другие шарахались и обходили стороной. Люда продала за бесценок все свои кольца и серьги. Хватило ненадолго. Через две недели Боба снова задержали в том же магазине. Влепили пятнадцать суток для разгрузки гнилых овощей на базе ОРСа.

Сильного и жилистого Боба не тяготила грязная тяжкая работа от зари до зари. Но его мучила жажда. Ему страшно хотелось распить бутылочку вместе с Людой, на берегу моря. Еле дождался. Люда ждала его, вооруженная горючим. Первый вечер после долгого перерыва показался им прекрасным прощальным лучом. Никогда им не было так хорошо. И почти все время молчали, глядя на алую полоску горизонта над морем.

В следующий раз Боба задержали по-настоящему. Дали год в колонии общего режима и отправили на север, в район Гурьева. Колония находилась в десяти километрах от города, в степи. Накатанная песчаная дорога вела от Гурьева прямо к зеленым металлическим воротам.

13

Игорь обычно заканчивал жевать философский вздор о „вещах как комплексах ощущений” примерно за пятнадцать минут до прибытия дежурного автобуса. Эти минуты он оставлял „старшим товарищам” для бытового трепа и светлых воспоминаний. Сам при этом углублялся в журнал посещаемости и ленинский цитатник с мудрыми мыслями на все времена.

Как только Игорь начинал заветную фразу „на этом, дорогие товарищи, разрешите…”, ветераны дружно сбивались в кучку, рассаживались на столах и закуривали, несмотря на категорический протест некурящего Померанцева. Через минуту-другую благодушной болтовни они непроизвольно обращались к волнующей всех теме пускового строительства. И сразу же их голоса начинали вибрировать, напрягаясь до хрипоты. Они были раздражены пусковой неразберихой, низкой дисциплиной подчиненных, неоперативностью строителей и проектных институтов.

— Берия на них нет, честное слово! — говорил Анатолий Ефимович с явной ностальгией. — Или Ванникова, на худой конец.

— Вот именно! — поддерживал Василенко. — Уж они бы вывернули здесь кое-кому задницу наизнанку. Вчера спрашиваю бригадира монтажников ясно и четко: „Когда закончишь монтаж щита?” А он мне мямлит: „…Я не знаю точно… Надо подумать… Надо согласовать”… с хрен знает каким-то Аркадием Петровичем. Тьфу!

Их мысли возвращались в далекие сороковые годы, когда строился их родной плутониевый комбинат в Челябинске-40. То был очаровательный мир полной творческой самоотдачи. И заработки, и здоровье, а часто и сама жизнь были не в счет по сравнению с искренним желанием выполнить в срок Правительственное Задание. Жестокая несправедливость тех лет обошла ветеранов. Они вспоминали чуть ли не с восторженным одобрением о старых методах работы с подчиненными.

Анатолий Ефимович хорошо помнил, как проводил в Челябинске важные оперативные совещания легендарный Ванников…

Борис Львович Ванников был типичной фигурой сталинской эпохи. Перед войной он занимал пост наркома вооружений. За две с половиной недели до начала войны его, генерал-полковника инженерно-артиллерийской службы, наркома важнейшей отрасли, лично знавшего Сталина по многочисленным совещаниям в Кремле, арестовали, как мелкого воришку, и без всяких объяснений бросили в глухую одиночку. Спустя полтора месяца, уже после начала войны, Ванникову передали указание Сталина „изложить свои соображения по вопросу срочного увеличения производства вооружений”. Борис Львович работал в камере несколько дней. Его докладная записка понравилась Сталину. Он выпустил Ванникова из тюрьмы, назначив наркомом боеприпасов. Борис Львович до конца жизни беззаветно и преданно служил своему Палачу-освободителю, игравшему роль Великого Вождя пролетариата. Свою совесть Ванников успокаивал тем, что служит не диктатору, а своему народу. В этом была своя диалектика. Так рассуждали многие в те годы…

В августе 1945 года, после первых атомных бомбардировок в Японии, на заседании еще не распущенного Комитета обороны были сформированы руководящие органы для решения урановой проблемы в СССР: Специальный комитет и Первое Главное Управление (ПГУ). Председателем комитета Сталин утвердил Берия, а начальником ПГУ был назначен Ванников. Оба органа получили чрезвычайные, практически ничем и никем не ограниченные полномочия. Главная цель — быстрейшее создание атомной бомбы.

В 1947 году решение проблемы зависело от успешного пуска первого промышленного реактора”А” („Аннушка”) в закрытом городе Озерске (Челябинск-40). По указанию Берии Ванников и Курчатов жили в „сороковке” безвыездно. Вплоть до получения первого оружейного плутония. Оба находились тогда под жесточайшим прессом, фактически головой отвечая за этот первый реактор…

И вот сейчас, в семьдесят первом году, Анатолий Ефимович вспоминал о том, как в те времена проводил совещания „железный Ванников”…

Среди технических участников совещания всегда сидели два полковника госбезопасности. Они не вмешивались в ход совещания. Они просто присутствовали. Но бывали случаи, когда по знаку Ванникова они подобострастно вскакивали и молча сопровождали провинившегося на выход, прямо к машине. Шофер заводил двигатель при виде выходящих из здания, не дожидаясь посадки подконвойного. Маршрут был один. Тюремные камеры в „сороковке” всегда находились в полной готовности.

Любимый вопрос Бориса Львовича, обращенный к неисполнительному или нерадивому подчиненному, был бесхитростным, но гневным и грозным:

— Дети есть? — спрашивал он неожиданно. После утвердительного ответа или понурого молчания провинившегося продолжал: