Самолёт на Кёльн. Рассказы - Евгений Попов

– Вольно! – гаркнул комсомолец

Дети радостно зашуршали и стали прыгать на одной ножке.

– Кажись, идут, – сказал инструктор.

– Хрен-та, – спокойно возразил полковник.

На массивную галерею второго этажа Крупного Дома высыпали неразличимые издали люди в пестрых рубашках. Среди них черным пятном выделялась женщина – по-видимому, это была сама Ефросинья Матвеевна Дукеева. Она держала руку по направлению к памятнику в позе Вождя, увековеченного этим памятником.

– Но – готовсь! – уточнил полковник.

И тут лицо его задрожало от ужаса. Он надулся, распух, посинел, замахал инструктору:

– Смотри, смотри!..

Вокруг памятника оказалась бегающей не отловленная собачниками дворняжка со слипшейся шерстью, коротконогая, агрессивная.

– Прогони собаку! – наступал на инструктора полковник.

– Ыть! Ыть! – наступал на собаку инструктор.

Собака зарычала и ощерилась. Полковник и инструктор отпрянули. Собака подняла ногу, пукнула, поджала уши и медленно затрусила прочь.

В суматохе мы и не заметили, что процессия гостей оказалась уж совсем почти рядом!

– Мардак! Мардак, скотина! – зашипел-закричал полковник комсомольцу.

А тот совсем не слышал его, поскольку вступил в соблазнительную беседу с пышнотелой девкой в синих джинсах и красной майке с выпирающей надписью «Ай эм секси», отчего и пионеры совсем рассыпались, а двое из них, кажется, дрались.

Ефросинья Матвеевна зло улыбалась в своем черном пиджаке с пышным накрахмаленным жабо. Вокруг Ефросиньи Матвеевны сгрудились люди, похожие на состарившихся стиляг пятидесятых, блаженной памяти годов: замшевая обувь, джинсы, вельвет…

– Это – памятник Вождю, – сказала Ефросинья Матвеевна – А это – наш молодой товарищ, молодой скульптор Киштаханов.

– О, ия, ия!.. Натюрлих! Вери интерест, – загалдели коммунисты.

– Чао, гуд дэй, фройндшафт, товарищи, – начал я. – Это памятник Вождю, он сделан из гранита, высота его…

Но тут шипенье полковника достигло-таки ушей Мардака, он спохватился, быстро выстроил своих и сдуру велел им грянуть.

Они и грянули, своими детскими, неокрепшими голосами:

Аванта пополо (дальше не помню)

Тут тоже не помню. Тут тоже не помню.

А припев помню:

Бандера росса. Бандера росса.

–О-о! – Гости немедленно бросили меня и окружили пионеров. И пионеры окружили их. Гости щекотали детей, подбрасывали их в воздух и дарили им значки и жевательную резинку. И всем им было хорошо. Умильно улыбаясь, глядели на эту счастливую картину Мардак, Федор Мелитонович, инструктор и Фроська. Я тоже умильно улыбался.

– Ну, дети, отпускайте своих гостей, – распорядилась Дукеева. – Им пора подкрепиться.

Но оказалось, что еще не все дети получили значки и жевательную резинку. Они кричали, что они не все получили значки и жевательную резинку, что они все хотят получить значки и жевательную резинку. Однако Мардак быстро пресек развитие их низкопоклонства перед Западом, и дети снова затянули «Бандеру россу», заколотили в барабаны. Бесшумно подкатили черные машины. Дети стройными шеренгами удалялись вдаль. Я остался на площади один.

– Как так один? – изумился я.

– А вот так. Один, если не считать Вождя, – злобно сказал скульптор. – Один, будто я им уже не человек, будто это не я получил первое место на Всесоюзном закрытом конкурсе, будто это не я являюсь самым перспективным среди молодых скульпторов нашего Худфонда, о чем они сами же везде трубят, будто не моего «реку Е.» уже который год собираются установить на Стрелке.

– Да они про тебя просто забыли в суматохе, – предположил я.

– Как будто я пожру у них всю икру, – не слушал меня скульптор. – В гробу я видал ихнюю икру. Мне с европейцами хотелось пообщаться, спросить, как там Джакомо Манцу, Ренато Гуттузо, Пикассо…

– А ты бы взял да и сам туда пошел, своим ходом, это ведь рядом, – предложил я.

– Ну уж нет! – Киштаханов надменно усмехнулся. – Этого ИМ от меня никогда не дождаться! Никогда! Чтобы я бегал за подачками? Я знаю себе цену, и мне нет нужды вымаливать у НИХ подачки…

Я расхохотался. Скульптор все еще сердито хмурился, но потом не выдержал и тоже улыбнулся.

– Фармализм-мармализм. Пстракцинизьм-модернизьм, кзисьтинцилизьм, – сказал он. – Эта дура была в Венеции и собрала на доклад «творческую интеллигенцию», то есть нас. «Что ж, товарищи, хороша, хороша Венеция, красива, красива, – скорбно говорила она. – Есть там дворцы, есть там и музеи, базилики есть… Но, товарищи, но ведь, товарищи, но ведь, но ведь – все это, товарищи, это все В ВОДЕ!!! Представляете, какой ужас!» Володька Фагин не выдержал и захохотал, а она говорит: «Нет, товарищи, может, кто-нибудь не верит, но ведь ЭТО и на самом деле ВСЕ В ВОДЕ…» Дура!

– А вот меня раз одна еврейка позвала делать памятник ее покойному мужу, – начал было Климас. – А муж у нее был тоже «бандера», то есть – бандеровец. Но – неразоблаченный…

– А ну, Климас, – сделал строгое лицо, приказал скульптор. – Быстро! Ноги в руки – и бегом в магазин!

– Все я да я, – ворчал Климас, собирая в сетку пустую посуду. – Я тоже равноправный человек, такой же, как и вы. Давайте тогда бросать морского, кому идти, а то я не пойду…

– Не пойдешь? Морского ты хочешь? – холодно посмотрел на него скульптор. – А линьков ты не хочешь?

– Бычков в томате? – спросил Климас.

– Не бычков в томате, а линьков по ж…, – сказал Киштаханов.

– Это еще которые линьки? – бормотал Климас. – Есть бычки в томате, есть снеток. Но снетка уже занесли в Красную книгу вымирающих животных, как водку по три шестьдесят две, потому что его уже всего начисто пожрали. А линьков – это я не знаю, которые линьки. Я предлагал по-честному на пальцах бросить морского, погадать, кому выпадет идти…

– Линьки – это веревки для корабельных снастей, которыми в царском флоте драли матросов, – пояснил я.

– Врешь, – сказал Климас. – Со мной в палате лежал матрос, и он ничего не говорил, ни про какие линьки.

– Да в царском же, в царском флоте, тебе говорят, дубина стоеросовая, – рассердился я.

– Ты идешь или нет, аспид ты, змей, курва, храпоидол! – рассердился скульптор.

– Да ведь иду же я, чего вы обои ко мне пристали! – плаксиво заныл Климас, гремя пустой посудой. – Аспиды, асмодеи, храпоидолы, бандеры, курвы, пидарасы…

Скульптор в сердцах плюнул на пол. Климас укоризненно на него посмотрел. Скульптор отвел глаза и растер плевок подошвой. Я закурил и устроился поудобнее.

P. S. Когда Климас возвратился с вином, лицо его было белым от ужаса.

– Там я шел мимо стройки, там в дощатом тротуаре около стройки есть сучок и из него торчит глаз, – сказал я.

– Ладно, не воняй! – грубо перебил его скульптор. – Вино давай, вина купил?

Климас неожиданно рухнул перед нами на колени.

– Вина я купил, – сказал он. – Но я не вру и умоляю мне верить. Там есть глаз. Это, наверное, глаз божий.

– Да иди ты… – замахнулся на него Киштаханов, но его подручный забился и зарыдал.

Мы выпили, и нам стало жаль бедного больного. Мы заставили его выпить и согласились пойти посмотреть на глаз.

К своему ужасу, мы увидели, что глаз действительно существует. Глаз действительно наличествовал в сучке деревянного тротуара близ новостройки. Глаз был карий, с поволокой. Глаз моргал. Климас снова закричал, я перекрестился, а Киштаханов, склонный к материализму, заглянул под тротуар и изумленно спросил:

– Эй, мужик! Ты как ухитрился под тротуар влезть?

– Цыц вы! Увидели, так и не мешайте мне, суки! Я девочкам под юбки смотрю, они многие ходят без трусов, – прошипел глаз.

– Это – половой извращенец, ребята. Он, наверное, из лагеря вышел, мне лагерники рассказывали, что там бывают такие штукари, – пояснил я.

– Тьфу, мразь! – сплюнул Киштаханов.

– Вот пидарас, – печально сказал Климас. – Пидарас ты, пидарас, обратился он к глазу.

– Иди на фер, – сказал глаз.

ВОСХОЖДЕНИЕ

В моем родном городе К., который, как известно, протяженно раскинулся по двум берегам могучей сибирской реки Е., недавно произошли крупные, но радостные волнения, связанные с тем, что этому городу исполнился недавно 421 год.

Игралась оркестрами музыка, лопались фейерверки, образуя в небе огненные букеты, гулялось группами народа по преображенным мостовым бывшей Преображенской площади, по другим площадям, улицам, скверам, паркам, площадкам, но памятник, символически изображающий богатыря-красавицу реку Е., вовремя не был установлен, и это – халтура потому что и слабая материальная база местного отделения Художественного Фонда.

Немного о памятнике, или, если профессиональнее выражаться, о скульптурной композиции, однофигурной, материал – бетон, символизирующей богатырское прошлое и счастливое настоящее могучей сибирской реки Е. Этот памятник получил первое место на конкурсе памятников указанной темы еще очень давно, еще тогда, когда моему родному городу К. исполнился отнюдь не 421 год, а 408 или 411, не помню точно, потому что совершенно вылетело из головы.