Застой. Перестройка. Отстой - Евгений Степанов

Коллеги-учителя не смеялись надо мной, они уже привыкли к подобным моим “дидактическим”, “мудрым” каждодневным разговорам. К тому же по-кошачьи, по-лягушачьи… я разговаривал не так долго. В основном мы общались, как собачки:

– Аф, аф, Настюшка, аф-аф!

– Аф-аф, – кричала Настюшка по телефону и громко, заливисто, счастливо смеялась.

Настя подружилась с соседской девочкой Леночкой Сысаевой, дочкой Сережи, моего товарища, Наташиного одноклассника, и внучкой Роберта Ивановича. Леночка со своими родителями – Зиной и Сережей – на выходные частенько приходили к нам в гости.

…Мы прожили в Кубиковске еще год. Настюшка подросла, стала похожа на маленькую женщину – красивая, обстоятельная…

Однажды, пока Наташа и Сережина жена Зина разговаривали, годовалая Леночка заснула в Настиной кровати… И проспала два часа. Вечером, перед тем как ложиться спать, Настюшка тщательно обследовала ручкой свою постель и удовлетворенно заключила: “Не обдула”.

Мы опять с Наташей стали приходить к выводу, что пора ехать в Москву.

Перспектив в провинции у нас не было, квартиры в Кубиковске мы получить не могли, а в избушке на курьих ножках Наташа жить не хотела.

И мы в самом деле стали собираться в дорогу – в Москву, хотя и там, по большому счету, перспективы маячили туманные.

…Мы ехали с Наташей и маленькой годовалой Настей на поезде в стольный град. Домой. Ко мне. Ехали, не имея никаких сбережений – в плацкартном вагоне. Лучше бы я, дурак, не ездил ни в какой круиз.

Ночью было холодно. Ворочались, ворочались, но холод не уходил, а сон не приходил.

– Ты думаешь, мы нормально устроимся в Москве? – спросила Наташа.

– Уверен, не переживай, все будет хорошо, – сказал я, хотя, конечно, никакой уверенности у меня не было.

Почему-то к нам заглянул проводник. Видимо, ему было скучно. Он сказал, что уже Ожерелье.

У меня на душе стало теплее.

ГЛАВА 4. СОТРУДНИК МУЗЕЯ

Наташе в Москве понравилось – она впервые жила в большом городе, где на каждом шагу театры, художественные выставки, большие книжные магазины и т.д. Наташа очень быстро устроилась на годичные курсы экскурсоводов, ей даже стали платить стипендию – сто рублей. С моей мамой они, конечно, не очень ладили, но мудрая Наташа терпела и не лезла на рожон – она понимала, что она все-таки в гостях.

Настюшка освоилась в Москве тоже быстро – дедушка и бабушка в ней души не чаяли, баловали, а во дворе она познакомилась со своими сверстницами; они стали вместе играть в детском городке в нашем дворе.

А я немного растерялся. Я не узнал своего родного города, в котором не был восемь лет. Главное – я не узнавал своих былых товарищей, с кем когда-то общался, жил в одном дворе. Все выросли, все изменились. У всех были разные интересы. Правда, Сережка Грушин сразу же прибежал в гости, притащил чая и даже денег с меня не взял. Обрадовался, что я вернулся. Игорь Кононов работал вместе с Сережкой на чаеразвесочной фабрике грузчиком, они трудились в одной бригаде. Игорь женился, у него рос сынок. К сожалению, Игорь сильно поддавал, уходил в недельные запои и тогда был буен и неуправляем. На работе ему объявляли выговор за выговором, но не выгоняли – грузчики в Москве в дефиците.

Я стал устраиваться на работу – изведал много трудностей. В школу идти я не хотел, мне хватило и трех лет мучений. Первым делом я пришел в свои родные края – в музей Кусково, попытался устроиться экскурсоводом. Мне решительно сказали: “Вакансий нет!”

Пришел в музей семьи Маяковских. И там сказали: “Нет!”

Я обил пороги всех московских редакций. Везде отвечали однозначно.

Короче, я остался с носом после трех месяцев бесплодных поисков работы в нашей замечательной социалистической отчизне.

Один поэт, мой шапочный знакомый Саня Щупленький, работавший в газете “Книжное откровение”, сказал:

– Позвони мне через месяц, когда выйду из отпуска, я тебя порекомендую в “Московский помощник партии” или возьму к себе в “Откровение”, на договор.

Месяц я ждать не мог. Я сам пришел в “Московский помощник партии”. И, как ни странно, ко мне там отнеслись более или менее тепло. Я показал свои стихи Александру Яковлевичу Храброву. Тому они понравились. Он передал их Юрию Ивановичу Вовину, который вел рубрику “Турнир поэтов”. Вовин встретил меня вопросом:

– А чего ты ко мне сразу не пришел? Я же поэт с мировым именем, обо мне писали и Солженицын, и Пастернак, и Сельвинский. А вообще-то правильно сделал, что не пришел, все равно я стихов поэтов с улицы или из почты почти не читаю. Знаешь, сколько писем ко мне в день приходит? Тонны! И я их сразу – в корзину. Ведь мы здесь, в “Помощнике”, рукописи не рецензируем и не возвращаем. Но Саше Храброву я верю. И тебе тоже. Только ты скажи ч е с т н о: ты хорошие стихи пишешь или говно? Ты мне сам скажи, ч е с т н о!

– Вообще-то я считаю себя журналистом, я, собственно, сюда и пришел устраиваться корреспондентом, – дерзко и вместе с тем очень наивно ответил я.

Вовин задумался и вдруг выдал:

– Это можно! Ты не боись! Без работы не останешься.

И повел меня к заместителю главного редактора “Помощника” Саше Топчуку.

Тот выслушал монолог о моей сложной и тяжелой жизни, обремененной красивой женой и малым ребенком, посмотрел статьи, стихи и заметки, опубликованные в “Трудной нови”, и тяжеловесно, и торжественно произнес:

– Добро!

Он проводил меня к завотделом комсомольской жизни Ефиму Наташину и объяснил ему ситуацию.

На следующий день я поехал в командировку в поэтический, овеянный именем Чайковского Клин. Мне поручили написать материал о жизни горкома ВЛКСМ. После чего редакция должна была решить: брать меня на работу или нет?

Увы и ах, довольно частое печатание в районной газете привело к не совсем хорошим результатам. Дело в том, что как и Советская власть пришла в наш Кубиковск медленными темпами, так и все горбачевские либеральные перестроечные перемены не торопились здесь давать о себе знать. За годы своего сотрудничества с районной газетой я не написал н и о д н о г о критического материала. Только всех хвалил, в основном своих одаренных учеников из Среднеспасской средней школы. И перестроиться мне было трудно, к тому же я и не хотел этого. Я не понимал, почему нужно все и всех ругать, разве в этом суть Перестройки?!

Прочитав мой “клинский” материал, Ефим Наташин отчеканил:

– Это очень плохо. Очень плохо. Так писать нельзя. Так писали только в годы “застоя”. Да и то не так хвалебно!

Однако Ефим не бросил меня на произвол судьбы. Он – благородный человек! – отвел меня в отдел информации и представил заму начальника отдела Диме Шкирину:

– Парень неплохой, фактуру брать может, думаю, что вам он пригодится.

Дима сказал:

– Сначала нужно сделать три публикации в “Помощнике”, опубликовать их через наш отдел.

Я оживился:

– Есть заметка о книжной выставке в Сокольниках.

– Не нужно.

– Очерк об артисте Картавом.

– Не пойдет.

– О людях, получивших патент на индивидуально-трудовую деятельность.

– Пиши! А сейчас покажи, что у тебя уже написано.

Я достал из сумки газетные публикации и рукописи. Дима листал их минуты три. Не вдохновился.

В скором времени я принес ему новые, уже заказанные материалы. Дима их положил в очень дальний ящик своего письменного стола. И сказал:

– Позвони через месяц.

Через месяц Шкирин вернул мне рукописи, констатировав сакраментальное:

– Не пойдет!

Однако вскорости из отпуска вышел начальник отдела информации Александр Пегов. Вовин отвел меня к нему. Пегов отнесся к начинающему журналисту теплее. Он и сам писал стихи, и уважал мнения своих друзей Храброва и Вовина.

Впрочем, и Саша не взял меня на работу, хотя поначалу и пообещал это сделать.

На Пегова я не сердился. Он мне все равно был симпатичен. Тем более что он пообещал сосватать меня попозже в отдел литературы:

– Ты там будешь чувствовать себя как рыба в воде. Это тебе близко. Я с зав. отделом поговорю.

– Да я уже с Петей Рубаком, сотрудником отдела, общался. – Посетовал я. – Он, мягко говоря, не пришел в восторг.

– Ну, Петя человек сложный. А с Лоханкиной вопрос решим. Пока же Лоханкина из отпуска не вышла, – сотрудничай со мной. Глядишь, что-то и выйдет из этого путное! Словом, я буду тебя проверять на годность к журналистской работе.

Проверял меня Пегов на годность недели две. И за это время учил уму-разуму:

– Что такое журналистика? Это свалка. На нее попадают те, кто в жизни ничего не смог, кто ничего не хочет делать, а хочет только языком трепать. Но уж коли пришел, давай сотрудничать. И на свалке можно сверкать!

Для начала Пегов дал мне задание – взять интервью ко Дню авиации у летчика из аэропорта Быко-во – молодого и красивого комсомольца.

Я сделал. Материал прошел, хотя Дима Шкирин и сильно возражал. Шансы у меня увеличились. Ведь одна публикация уже была. Впрочем, вскорости до меня дошло, что количество публикаций вовсе не важно – это всего лишь зацепка для отказа.