Темная сторона Москвы - Мария Артемьева

Кроме того, Николай Андреевич с молодой супругой намеревались вскорости отбыть на Брянщину, в село Овстуг, чтобы налаживать хозяйство в имении Пелагеи Денисьевны.

Отъезд все откладывали; утомительные сборы затягивались. А Николаю Андреевичу тайным образом подкинули анонимное письмо с предупреждением.

«Тебя, батюшка Николай Андреевич, хотят убить, — сказано было в письме. — Известное вам лицо, аки волчица рыкающая, алчет смерти тебе и твоей жене. Неоднократно в том попытки деланы, и только милостью Божией и кротостью тех, кого назначили в палачи ваши, вы обое еще до сих пор живы. А в том, что волчица та много народу извела и даже живьем в землю закопала, можешь не сомневаться. Слухи о ней давно идут, что она людоедка, но то неправда, а что лютует без меры — то истинная правда. И если против кого ее гневный взор направится — все равно что указующий перст самой Смерти, и не избежать тому погибели. Жалея же в особенности молодую супругу твою, решились предупредить: готовится на вас покушение в Чернушкином лесу, по дороге к большому тракту. Там устроена засада. Люди ее посланы, чтобы разыграть разбойничье нападение, а на самом деле — чтобы изловить вас обоих и тебя убить, а после все на лихих людей списать. А жену твою она убить не приказывала, а приказала ее похитить. Потому что слышали мы, как похвалялась, что насладится ее смертью и хочет долго пытать «сию разлучницу»; обещалась жечь ей лицо шипцами, рвать волоса и выворачивать члены. В точности так поступила она допрежь с Катериной Семеновой, Федосьей Артамоновой и Аксиньей Яковлевой и многими другими. Те три названнные все были женами кучера ее, Ермолая Ильина, и всех трех она убила, отчего кучер сей едва ума не решился, ибо сам не душегубец, и мочи нет такое зверство терпеть. И о том даже священник в Троицком знает и тоже староста. Но оба скрывают, скрывают, ибо подкуплены и того паче за свою жизнь дрожат.

Молим тебя, батюшка Николай Андреевич! Ты, как государственный человек, подмогни постоять за правду. Избави нас от ее зверства. Мы тебе помогли — помоги ты нам. А тебе в том прямая выгода — ибо не будет от зверя иного спасения, как только ежели в клетку его посадить».

Письмо, писанное корявым полууставом, пахло ладаном и лампадным маслом.

Николай Андреевич письмом был ошарашен, но отнесся к нему серьезно.

Не сказав никому ни слова, а в особенности, конечно, молодой своей супруге, навестил он село Троицкое и тамошнего пьяницу попа, Степана Петрова; затем поговорил о чем-то со священником Ивановым в своем приходе и встречался тайно в его доме с какими-то людьми…

Ни единой живой душе о своих встречах и разговорах ничего не сообщал; вообще сделался внезапно угрюм, нелюдим и деловит, изо всех сил подгоняя и торопя дело свое с отъездом.

Потом, в апреле 1762 года, приключилось происшествие из ряда вон: вся округа узнала о том, что из дома помещицы Дарьи Салтыковой убежали сразу пятеро мужиков. И не просто подались в бега, а, по слухам, понесли жалобу в Сенатскую контору. «Кто их к тому надоумил?» — гадали местные обыватели и удивлялись.

Скандальное это дело кончилось, однако, ничем: ночной полицейский караул беглых задержал и, поморив, как водится, в каталажке, поступил с беспаспортными по закону. То есть выдал владелице. А спустя месяц никого из них в живых почему-то не осталось…

Правда, Николай Андреевич Тютчев и его супруга Пелагея Денисьевна ничего об этом не узнали: за неделю до возвращения беглецов в руки законной владелицы они покинули эти места, уехав в свое имение с целым поездом груженых обозов и под охраной двенадцати конных солдат, выданных государственному землемеру по его просьбе начальством. На новом местожительстве супруги зажили счастливо.

Николай Андреевич надеялся, что никакие ночные призраки никогда уже его не потревожат. Ибо есть же предел всему, даже ненависти человеческой. Но была ли злоба Дарьи Николаевны человеческой?..

Лютости ее вскоре был положен предел. Несмотря на то, что абсолютно бесправные крестьяне были в те времена отданы господам в полную власть и душой, и телом, на фоне любого самодура-помещика Дарья Салтыкова сильно выделялась своей склонностью к зверствам.

Она сгубила и замучила насмерть более 130 человек!

Истязаемые люди подавали жалобы, но злодейка ловко уворачивалась от ответа, подкупая чиновников и следователей. Против нее было подано и оставлено без ответа 21 прошение.

И все же пролитая ею кровь переполнила чашу терпения Господа; злодеяния ее стали уже таковы, что скрывать их сделалось невозможно.

Дворовые люди Салтыковой — Савелий Мартынов и кучер Ермолай Ильин (тот самый, у кого помещица убила одну за другой трех жен) — совершили удачный побег и, рискуя жизнью, ухитрились-таки подать жалобу в последнюю для них на этом свете инстанцию — лично в государынины руки. Поговаривали, что беглецам помогал кто-то из дворян или судейских, но имена этих помощников остались неизвестны.

Екатерина, дорожившая своей репутацией просвещенного монарха, была вынуждена назначить тщательное следствие.

Первым делом дознаватели проверили домовые книги, которые весьма аккуратно вела хозяйственная помещица Салтыкова. Всего ей принадлежало 600 крепостных. 140 из них, судя по записям в книгах, были «проданы», «отпущены», «ушли в бега» или просто бесследно исчезли! На суде удалось доказать гибель лишь 38 человек.

Показания свидетелей, записанные в деле, были ужасны.

Убийства в доме Салтыковой начались почти сразу после смерти ее мужа, Глеба Салтыкова, и происходили постоянно, начиная с 1756 года. Она рвала слугам волосы, била, порола, прижигала лица их горячими щипцами, обваривала людей кипятком, оставляла голыми на морозе, закапывала в землю живьем…

И в то же время щедро жертвовала церкви, посещала службы, совершала паломничества и раздавала милостыни.

Еще больше она раздавала взяток. Полная и абсолютная безнаказанность преступницы разжигали в ней аппетит к убийствам.

Она и после ареста ничего и никого не боялась. Следствие никак не смогло побудить кровопийцу раскаяться и сознаться. Даже угрозы пыток ни к чему не привели.

Ее нарочно приводили в острог, чтобы она присутствовала при муках других преступниц, незнатного рода. Однако чужие страдания и вид крови ее совершенно не смущали. Она с насмешкой относилась к потугам следствия запугать ее.

Как дворянку, Дарью Салтыкову могли пытать только с разрешения государыни, а Екатерина разрешения не давала. И преступница прекрасно была о том осведомлена: у нее имелось достаточно пособников среди полицейских даже и после ареста.

Следствие велось чрезвычайно долго по причине огромного количества причастных к делу людей и, что составляло особенную трудность и препятствие, все это были государственные чиновники, по долгу службы обязанные проверять жалобы и вести следствие.

Государыня Екатерина II почти два года самолично переписывала приговор, составленный от лица Правительствующего Сената. Наказывать приходилось дворянку, да еще весьма знатного рода: пол-Москвы состояло в родстве или свойстве с родовитой злодейкой. А самодержица российская заботилась о дворянском достоинстве.

Решение отыскалось. В 1763 году Дарья Николаевна Салтыкова была лишена дворянского звания, фамилии и родства. Отныне это была Дарья, дочь Николаева. Небольшую часть сообщников и покрывателей преступницы — самых низких званий и положения, вроде попа села Троицкого, Степана Петрова, — сослали в каторжные работы.

Самой же Дарье по воле царицы пришлось отбыть час «поносительного зрелища» на Лобном месте Красной площади. Ее привязали к столбу с надписью «Душегубица», и толпы простолюдинов дивились и ужасались в этот час «людоедке», о которой уже вся Москва была наслышана.

Опозоренную перед всем светом преступницу поместили на пожизненное заключение в подземную тюрьму, нарочно для нее выкопанную в подвале Ивановского монастыря.

В том самом месте, где боролся с чертом Илларион, была «похоронена заживо» Дарья Салтыкова. Она сидела в земляной яме в полной тьме, лишенная человеческого общения; иногда ей дозволяли поесть при свете свечного огарочка… А по большим церковным праздникам она подходила к окошку в потолке, настолько близко, насколько пускала цепь, какою была она прикована к стене, и, подставив лицо дневному свету, пыталась перекинуться словечком с кем-нибудь из случайных прохожих.

Она сделалась местной достопримечательностью. На нее приходили поглазеть как на диковинного зверя; матери пугали ею детей… Большинство же людей, брезгуя ее ужасным видом и безумными речами, шарахались, старались как можно скорее миновать страшное место.

Лицо бывшей душегубицы сделалось с годами мучнисто-белым, глаза ввалились и ослепли, а волосы свалялись и выпадали клочьями. Она отвыкла от живых людей.