Город святых и безумцев - Джефф Вандермеер

— Ну-у! Умереть от лихорадки легко. А в джунглях жить проще, Дарден. Даже я при моем слабом здоровье мог бы там выжить. Это в городе тяжко. Если бы ты только потрудился оглянуться по сторонам, то увидел бы, что миссионеров тут пруд пруди. Из окна помочиться нельзя, чтобы не забрызгать десяток. Город от них прямо-таки распирает. Они думают, будто Праздник обещает большую поживу, но эта пожива не для них! Нет, нам нужен повар, а ты готовить не умеешь.

Ладони Дардена взмокли от пота, а руки дрожали, пока он пытался спрятать в них взгляд. Что теперь? Что делать? Его мысли все кружили и кружили вокруг одного и того же не имеющего ответа вопроса: как прожить на те немногие монеты, которые пока у него остались, и при этом завоевать женщину в окне? А завоевать ее он должен, ибо маловероятно, что его сердце перенесет такое потрясение, как отказ от нее.

— Я хороший миссионер, — глядя в землю, повторил Дарден. — Случившееся в джунглях не моя вина. Мы отправились на поиски новообращенных, а когда я вернулся, поселение было разграблено.

Дышал он неглубоко и учащенно, голова у него кружилась. Он задыхался. Он задыхался под весом листьев, смыкающихся над его носом и ртом.

Кэдимон со вздохом покачал головой.

— Пойми, я тебе сочувствую, — мягко сказал он и протянул к Дардену руки. — Но как бы получше объяснить? Вероятно, это вообще невозможно, но я попытаюсь. Попробуем вот так: ты обратил племя Западных Гидр? Ты одолел ледяные просторы Ласции, чтобы проповедовать среди подобных глыбам льда скаму?

— Нет.

— Что ты сказал? Нет?

— Нет!

— Тогда ты нам без пользы. Во всяком случае, сейчас.

Горло у Дардена свело, челюсти сжались. Значит, ему придется побираться? Стать нищенствующим монахом? На катафалке, бормоча в полусне, завозился Живой святой.

Встав, Кэдимон положил руку на плечо Дардена.

— Если это послужит хоть каким-то утешением, ты никогда не был настоящим миссионером, даже в академии. В тебе есть… что-то иное. Поистине исключительное, но я никак не могу уловить, что именно.

— Вы меня оскорбляете, — сказал Дарден, чувствуя себя расписной фигурой на носу помпезной яхты, лениво плывущей по волнам Моли.

— И не собирался, мой милый. Отнюдь.

— Тогда не могли бы вы дать мне немного в долг. Я все верну.

— Теперь ты оскорбляешь меня, Дарден. Я не могу ссудить тебе денег. Их у нас нет. Все, что мы собираем, уходит кредиторам или на дома и приюты для бедных. У нас нет денег, и мы их не алчем.

— Пожалуйста, Кэдимон, — сказал Дарден. — Я в безвыходном положении. Мне нужны деньги, Кэдимон.

— Если ты в безвыходном положении, вот тебе мой совет: уезжай из Амбры. И сделай это еще до Праздника. В ночь Праздника священникам небезопасно ходить по улицам после наступления темноты. Много лет все было спокойно. Ха! Помяни мое слово, так долго не продлится.

— Мне много не нужно. Ровно столько, чтобы…

Кэдимон указал ему на ворота:

— Клянчь у своего отца, а не у меня. Уходя. Сейчас же уходи.

Со сведенными мышцами, со сжатыми кулаками, Дарден подчинился бы Кэдимону из уважения к памяти учителя, но сейчас перед его мысленным взором предстало другое видение, — так луна поднялась над долиной прошлой ночью. Ему явились джунгли, темно-зеленые листья с прожилками, как паучьи лапы, как тонкие, хрупкие кости. Джунгли, женщина и мертвецы…

— Не уйду.

Кэдимон нахмурился:

— Очень жаль это слышать. Еще раз прошу тебя, уходи.

…буйная, удушающая зелень, привкус грязи во рту, запах гари, столб дыма изгибается знаком вопроса…

— Я был вашим учеником, Кэдимон. Вы должны мне…

— Живой святой! — позвал Кэдимон. — Проснись, Живой святой!

Живой святой расправил затекшие от отдыха на катафалке конечности.

— Избавься от него, Живой святой, — велел Кэдимон. — В мягкости нет нужды. — И, повернувшись к Дардену, добавил: — До свиданья, Дарден. Мне очень жаль.

Извергая оскорбления, Живой святой спрыгнул с катафалка и, угрожающе потрясая лиловатым и дряблым, как морская анемона, пенисом, побежал на Дардена, который немедленно вскочил, протолкался через ряды собравшихся за это время послушников и бегом бросился по обложенной синим стеклом дорожке, слыша за спиной не только вопли Живого святого («Вали! Вали, бабуин тощезадый!»), но и стихающий возглас Кэдимона: «Я буду молиться за тебя, Дарден. Я буду молиться за тебя». А затем — близко, слишком близко — журчание мочи, а потом руки Живого святого прилепились к его лопаткам. И Дарден вылетел из миссии, но не на крыльях радости, как надеялся по приходе; и, приземлившись, ободрал свою пятую точку, свою гордость, свое достоинство.

«И больше не возвращайся!»

Когда Дарден наконец остановился, то обнаружил, что находится на краю Религиозного квартала, рядом с продавцом австралийских орехов, сыпавшим шутками, словно орешками. Задыхаясь, он согнулся, уперев руки в бока. Его легким не хватало воздуха. В висках яростно стучала кровь. Он почти убедил себя, что это от физического напряжения, а не от гнева и отчаяния. Такие чувства не подобают миссионеру. Такие чувства не подобают джентльмену. На что еще толкнет его любовь?

Твердо решив восстановить душевное равновесие, Дарден одернул рубашку, поправил воротничок и двинулся дальше, надеясь, что осанкой и шагом умело подделался под степенность клирика средней руки, который превыше мирских мелочей. Но его выдавали красные, вздувшиеся вены на шее, скрюченные, как когти, пальцы, и сознание этого лишь вызывало еще больший гнев. Как Кэдимон посмел обращаться с ним так, будто Дарден ему совсем чужой! Как посмел этот сморчок предать союз его отца и Церкви!

Но (и это пугает еще больше!) где блюстители порядка, когда они так нужны? Есть же в городе законы против публичного мочеиспускания! Впрочем, это подразумевало наличие гражданских властей, а в существование такой химеры Дарден пока еще себя не убедил. Он не видел ни одного синего, черного или коричневого мундира, не говоря уже о затянутом в него теле, человеке, который символизировал бы закон и порядок и тем самым облек в плоть это понятие. Куда смотрят амбрцы, если по бульварам и переулкам, подземным переходам и мостам над каналами ходят воры, насильники и убийцы? Но этот вопрос навел его на мысли о грибожителях и их нишах-часовнях, и, содрогнувшись от подбородка до пальцев на ногах, он поспешно ее отбросил. Возможно, джунгли еще не ослабили своей хватки.

Наконец, понурившись и глядя себе под ноги, он униженно признал свое поражение, признал нелепость своей попытки. Он выставил себя дураком перед Кэдимоном. Кэдимон ничем ему не обязан. Кэдимон повел себя, как и следовало в разговоре с безбожником.