Ворошиловград - Сергей Жадан

— Ну, ясно.

— Подумай, ладно, Герман?

— Ну а как же.

— Давай, брат, давай. Мы любим тебя.

— И я вас, Боря, я вас тоже люблю. Обоих. Тебя больше.

— Не пизди, — Болик наконец положил трубку.

— Да-да, — кричал я, слушая с той стороны короткие гудки, — и я по тебе тоже! Очень-очень!

После этого я несколько раз набирал брата. Тот упорно не отвечал. Солнце заливало комнату, пыль стояла, будто взболтанная рыбой речная вода. Я смотрел за окно и чувствовал, как опускается теплое нутро июня, касаясь всего живого на этой трассе. Что делать дальше? Можно было еще раз сойти в долину, попытаться найти друзей и знакомых, которых я не видел сто лет, поговорить, расспросить о делах, жизни. Можно было еще сегодня уехать отсюда какими-нибудь попутками, выбраться подальше от всего этого пекла, с тысячью лучей и воспоминаний, которые забивали легкие и слепили глаза. Проще всего, конечно, было бы это всё продать. А бабки разделить с компаньонами. Брат, скорее всего, обижаться бы не стал. Даже если б стал, что бы это изменило? Особых вариантов он мне не оставил. Можно какое-то время тусовать здесь с Кочей, пока тепло и щуки ловятся, делать вид, что хочу помочь, заливать бензин в фуры. Но рано или поздно придется иметь дело с документами, налогами, всем этим хламом, которого я сторонился всю свою жизнь. Теперь история с регистрацией фирмы на мое имя казалась странной и неразумной: брат должен был это всё предвидеть, он, в отличие от меня, всё всегда просчитывал, зачем ему было подставлять меня, я так и не понял. А главное — почему он теперь исчез, ничего не объяснив, не оставив никаких распоряжений: мол, делай что хочешь, хочешь — продай всё, не морочь себе голову, хочешь — отдай бедным, перепиши контору на детский приют, пусть сами заправляют бензином весь этот ковбойский автотранспорт, а хочешь — просто подожги эту будку вместе со свидетельством о регистрации и езжай домой, где тебя ждут верные друзья и интересная работа. Но он никаких распоряжений не оставил. Просто исчез, как турист из гостиницы, вытащив меня на просмоленные солнцем холмы, на которых я всегда чувствовал себя неуверенно, еще с детства, от первых воспоминаний и вплоть до последних лет, проведенных тут, вплоть до того прекрасного осеннего дня, когда мы с родителями выбрались отсюда, когда наш папа, отставной военный никому не нужной армии, получил жилье недалеко от Харькова, и мы уехали. Брат тогда остался, не захотел уезжать, даже говорить об этом не хотел, с самого начала сказал, что останется, и, похоже, так до конца и не простил нам того бегства. Открыто он об этом никогда не говорил, но я всегда чувствовал отчужденность с его стороны, особенно по отношению к родителям, которые сдались и покинули эту долину, со всем ее солнцем, песком и шелковицей. Он остался, вкопался в холмы и отстреливался во все стороны, не желая поступаться своей территорией. Ничем не оправданное упрямство, которого я никогда не понимал, — это нас и отличало, он способен был до последнего цепляться за пустую землю, я легко жертвовал пустотой, пытаясь от нее избавиться. В конечном итоге жизнь всё расставила по-своему — он сидел в Амстердаме, я застрял на этом холме, с которого, казалось, виден был конец света, и он мне откровенно не нравился.

Коча совсем обессилел, сидел на катапульте и лениво отбивался от водителя, какого-то своего давнего приятеля, который так же лениво пытался подбить Кочу работать дальше, то есть заправить его перед дальней дорогой. Я вышел на улицу и заменил старика на его боевом посту. Солнце, пахнущее бензином, и висело над нашими головами, как бензиновая груша.

Работа внесла в мое смятение определенную размеренность и упорядоченность. Когда тебе есть чем заняться, меньше думаешь о коридорах будущего, по которым так или иначе придется пройти. Я помогал компаньонам, до вечера крутился под оранжевым июньским небом, а вечером Коча достал консервы, забил пару папирос и надел мои наушники. Мы сидели под яблоневыми ветвями молча и расслабленно, ощущая кожей, как спадает жара и от реки постепенно поднимается свежесть. Когда совсем стемнело, Травмированный начал собираться, мылся под желтым пластмассовым рукомойником, поливался парфюмерией. Надел свою пижонскую белую рубашку и спустился в долину к золотому электричеству и сиреневым теням в переулках, где его ждали любовницы, открыв окна в черную свежую ночь.

Ночной воздух и сладкий драп делали сон глубоким и размеренным, словно вода в старом русле; кожа, разогретая солнцем, к утру охлаждалась, хотя простыня еще долго сохраняла тепло, передавшееся от тела. Утром Коча поднял меня своими байками, приготовил завтрак и выгнал на улицу чистить зубы. Всё это напоминало какое-то детское туристическое путешествие, я совсем выпал из времени и, неожиданно получив отпуск, круиз на бензозаправку, ошалело блуждал теперь между склонов, оплетенных травой, и ржавого железа, в котором прятались полевые птицы. Травмированный смотрел на меня так же недоверчиво, но не слишком сурово; на следующий вечер, уже в среду, снова достал мяч, вынес из гаража две банки из-под краски и, поставив меня на эти импровизированные ворота, долго оттачивал удар левой. Кое-кто из водителей меня узнавал, здоровался, спрашивал, как дела, надолго ли я и где мой брат. Я избегал прямых ответов, говоря, что всё нормально, хотя понимал, что говорю неискренне. Впрочем, никого это не касалось.

В четверг днем появилась Ольга. Приехала на своем скутере, с большой плетеной корзиной на плече. Корзина билась о руль и мешала ехать, Ольга легкомысленно обогнала фуру, соскочила с трассы и, промчавшись к заправке, вырулила перед нами. Мы с Кочей сидели на креслах и отгоняли навязчивых ос, которые крутились вокруг, сбитые с толку запахом табака и одеколона. Ольга спрыгнула со скутера, поздоровалась с Кочей, кивнула мне.

— Ты еще здесь? — спросила.

— Да, — ответил я, — решил взять отпуск. За собственный счет.

— Понятно, — сказала Ольга. — Как там твои друзья?

— Какие друзья?

— На джипе.

— А, эти. Прекрасно. Оказались милыми людьми.

— Серьезно? — не поверила Ольга.

— Крутили мне музыку, предлагали дружить.

— Ну и как?

— Музыка? Говно.

— А дружить?

— Я думаю, — признался я.

— Ну-ну, — холодно сказала Ольга. — Вот, Коча, держи, — протянула старику корзину и пошла в гараж к Травмированному. Поблагодарить Коча не успел.

В корзине оказались свежий хлеб и молоко в пластиковой бутылке из-под кока-колы. Коча с удовольствием отломил кусок хлеба и схватил его своими желтыми и крепкими, как у старого пса, зубами. Протянул мне бутылку с молоком. Я отказался. Скутер сверкал белыми боками, быстро нагреваясь под солнцем. В долине было тихо, между деревьями сновали птицы, словно пытаясь найти в воздухе менее прогретые участки.

Через некоторое время из гаража вышла Ольга. За ней, в рабочей одежде, вытирая шею белоснежным платком, пыхтел Травмированный. В руке держал какие-то бумаги, которые, очевидно, только что получил от Ольги, недовольно размахивал ими и пытался что-то ей объяснить. Но та его даже не слушала.

— Шура, — сказала она. — Ну что ты от меня хочешь?

Травмированный скомкал бумаги, сунул их в карман куртки и, размахивая кулаками, исчез в гараже.

— Что там у вас? — спросил я на всякий случай.

— Ничего, — коротко ответила Ольга. Села на скутер, завела его, посидела так секунду, заглушила двигатель. — Герман, — сказала, — у тебя сейчас много работы?

— Вообще много, — растерялся я. — Но именно сейчас у меня перерыв.

— Давай сходим на речку, — предложила она. — Коча, — обратилась к старику, — ты не против?

Коча в знак согласия сделал большой глоток.

— Ну так что — ты идешь? — Ольга снова спрыгнула со скутера и отправилась по склону вниз. Мне не оставалось ничего другого, как встать и пойти следом.

Она шла впереди, отыскивая тропинку между густых кустов терна и молодых шелковиц. Склон круто обрывался, трава забивалась ей в кроссовки, со стеблей слетали бабочки и осы, под ногами мелькали изумрудные ящерицы. Я едва успевал за ней, изнемогая от бега сквозь раскаленный воздух. Зелени становилось всё больше, долина то показывалась из-за высоких веток, то пряталась за ними, несколько раз дорожка просто исчезала, тогда Ольга легко соскакивала в траву и пробиралась вперед. Наконец я не удержался на ногах и покатился вниз по горькой полыни, проклиная всё на свете.

— Эй, что там? — крикнула Ольга откуда-то снизу. — С тобой всё хорошо?

— Хорошо-хорошо, — недовольно ответил я.

Мне не нравилось, что она заметила и мою усталость, и то, как я закатился в эти травы, и то, что я не выдерживаю темпа, который она задала еще там, на горе. Ну, давай, — думал, — подойди и подай мне руку помощи. Для чего-то же ты меня затащила в эту чащобу. Давай, подойди ко мне.