Сироты небесные - Андрей Лазарчук

Наверное, аборигены тоже считают своим долгом один раз в году, летом, искупаться в океане. Наверное, они долго прыгают через костёр, поют песни и набираются смелости. Потом разбегаются, плюхаются в воду и свечкой вылетают обратно. Потому что это Кергелен. А на Кергелене купаться для удовольствия могут только тюлени и пингвины. Что они, кстати, и делают.

Но с высокого подлёта никакой черепахи не увидишь. Жалко. Видишь много чёрно-красных булыжников в серо-синей воде, подёрнутых ради праздника не сплошным белым, а лишайно-зелёным; а вот вулкан – он круглый год белый, этот спящий вулкан, и ещё чуть голубоватый ледник на том месте, где у черепахи было бы брюхо, глетчер Кука называется, – а потом булыжники превращаются в острова и полуострова, вулкан закрывает четверть обзора, это один из секторов захода на полосу – с юго-запада, тогда вулкан остаётся слева. А можно не выхренариваться и зайти с океана прямо на космодром, это почти без всяких красот и видов, одни только озёра, их тут миллион – зато по курсу чисто и лишь единожды встряхнёт в узкой полоске прибрежных турбуленций.

Добро пожаловать на Кергелен, на аварийную площадку «Курбэ»! Земля обетованная для всех поломавшихся и подбитых. Юг Индийского океана, и на тысячи километров вокруг – единственная суша. Даже когда в небе всё спокойно – семь-восемь аварийных посадок в неделю. Это в среднем. Бывает меньше, зато за один только вчерашний день – четырнадцать. Ну, так сложилось…

Полосы хорошие, широкие, числом шесть – этаких два скрещённых веера. Те полосы, которые вдоль дующего сейчас ветра, – высвечиваются. А ветры здесь… В конце полос ловушки из сетей и лёгких барьеров. Всё правильно.

Вчера утром сюда сел Петька. "Выполняя очередной патрульный полёт, не рассчитал время выхода из визибл-режима и попал под ментальный удар…" Свободные не орут теперь без передышки, а составляют случайный график на сутки вперёд. Графики эти раздаются пилотам. Но визибл – это хитрая штука, и время в нем течёт не так, как без него. Смотришь на часы и иной раз ничего не понимаешь…

Если бы Пётр вернулся в Пулково в тот же день, сегодня вылетел бы Ванька. Но всё получилось с первого раза.

Интересно только – что именно получилось?

"Площадка Курбэ, – отстучал он. – Я «Квадрат-три», прошу посадки".

"Садитесь, «Квадрат-три». Ваша полоса два-два, следите за световой сигнализацией".

Полоса 2/2 тут же засветилась ещё сильнее, по ней побежали волны. Антон вывел на неё свой довольно тяжёлый «Аист», выпустил крылья и передний аэродинамический стабилизатор, чуть прижал машину к земле, выровнял – и стал снижаться.

Тряхнуло, потом тряхнуло ещё, покрепче. Ветер. Это "ревущие сороковые". Он не стал оглядываться на пассажиров.

Это вам Кергелен, а не Гавайи.

Ну, пилот…

Он тщательно промахнулся мимо начала полосы – метров на двести. Потом будто бы испугался, стал прижиматься. Неизбежно качнуло, «Аиста» всегда качает, если его прижимать, он этого не любит – потому что на самом-то деле «Аист» сам садится, надо ему просто показать, куда. А если его прижимать, он взбрыкивает. Но даже и тогда можно по-хорошему – отпусти машину, она выровняется сама и сама сядет. В крайнем случае, уходи на новый круг. Но Антону-то нужно было другое…

Прости меня, птица.

Он перевёл движок в реверс. Корабль зарылся носом, чиркнул по полосе правым крылом, шасси завизжало, из-под передних посадочных гравигенов полетела бетонная крошка… Юз, парировать слишком сильно и резко, занесло в другую сторону, пусть теперь развернёт, вот так… а теперь вырубим всё к чертям, и лови нас сетями…

Крыло задралось почти вертикально вверх. Конец его был измочален.

– А-а-ай!.. – тихонько пискнула позади док Римма.

Звонкие хлопки – это начали лопаться пустотелые барьеры в конце полосы. Пок-пок-пок-пок-пок! А потом тягучий рывок, рывок, рывок – сети. Скррррежет… И всё. Тишина и неподвижность.

– Прошу пассажиров не покидать своих мест до подачи трапа и красной ковровой дорожки, – сказал Антон. Голос его немножко прыгал. – Экипаж тепло прощается с вами, вёл передачу автопилот… автопилот… автопилот…

Сзади зааплодировали.

Исса протиснулся вперёд, потрепал Антона по плечу, сел обратно. Говорить не по сценарию – нельзя было. На всякий случай. Думать тоже.

Антон откинул фонарь пилотской кабины и разблокировал дверь пассажирского отсека. Ветер – солёный, густой, мокрый, – ударил в лицо, полез за воротник. Натянутые сети гудели, искалеченное крыло «Аиста» покачивалось, скрипя.

На полосу выезжали, воя далёкими сиренами, пожарные машины.

Антон отстучал по рации:

"Я «Квадрат-три», все живы".

"Вас понял", – ответил радист базы и отключился.

Будем надеяться, пороть не станут, мрачно подумал Антон. Ему нужно было быть мрачным, и он стал вспоминать, как его пороли тогда, в бункере. И ведь мало пороли, сообразил он, я бы больше назначил…

Потом, правда, добавили на гауптвахте. Свои же гарды, заметённые в городе за мелкие прегрешения. Добавили от души, копчик по сю пору отзывается.

И главное, не возразишь. За дело чинили. Оно тогда как-то сразу понялось, что за дело.

Пассажиры – сменный пилот Исса, док Римма и этот Некрон, якобы бортинженер (а если придется чинить – что делать станет?) выбрались на бетон и топтались там, изображая бурную радость. Ну да, вам-то что. Вас пороть не будут…

Площадка «Курбэ», хотя и располагалась на французской территории и номинально принадлежала французам, фактически обслуживалась смешанным персоналом – как, впрочем, и другие крупные аварийные площадки: в Гоби, Сахаре, на Северной Земле, в Гренландии, Неваде, Патагонии, Австралийской пустыне, на Гавайях и острове Пасхи. Так постепенно сложилось само собой в ходе эксплуатации площадок – и, разумеется, внятных резонов разрушать эту разумную и хорошо притёртую систему вроде бы не могло быть. Но вот, как выяснилось буквально вчера, командование «Курбэ» поставило перед Флотом вопрос о постепенной замене части иностранного персонала – прежде всего из стран Северной Америки – французами. Мотивировка приводилась довольно убедительная, но…

Но. Если бы это было не сейчас.

Каперанг Сергеев за сорок лет так привык к своему прозвищу, что иначе как Некроном себя и не воспринимал. Ещё его иногда называли Протеем – за редкую адаптабельность.

Вот и сейчас он, прихрамывая, обошёл помятый корабль, посылая мысленные молнии на голову пилота-недотёпы и уже прикидывая, с какого боку браться за ремонт. Прилетели, мягко сели, высылайте запчастя: два тумблёра, два мотора, фюзеляж и плоскостя… А ведь придётся списать машинку в лом, почесал он затылок, ремонт обойдётся в два новых… хотя новых «Аистов» не делают уже который год. И правильно. Зачем делать такие вот угробища?..

Долго составляли акт об аварийной посадке. Пилот вины не признавал, грешил на органы управления, которые вдруг начали реагировать со значительной задержкой. Французы ни на чём не настаивали, когда увидели, что люди целы. А корабли что – жестянки… новых наделаем. Пригнали тягач, освободили полосу, наладили ловушки. Пока, до окончательного решения, «Аист» отогнали на дальнюю стоянку. Откуда до свалки метров триста. Этакий намёк.

На ощупь, температура воздуха топталась где-то около тринадцати градусов выше нуля; из редких рваных облаков необыкновенного серо-сиреневого цвета, несущихся низко и очень быстро, пробрасывало совершенно горизонтальным дождём. Некрон распахнул куртку и встал, подставив тельняшку ветру. Это было неожиданно приятно.

Из притормозившей машины вышли двое.

– С днем рождения! – сказал один.

– Ну вы и дали козла, – сказал другой. – Пилот, наверное, был слепой и безрукий?

– Машина старая, – махнул рукой Некрон. – Я говорил, что застрянем. Как в воду глядел. Машков, – представился он стандартным псевдонимом. – Юра.

– Глеб, – сказал, протягивая руку, тот, который поздравлял. – А это Гарик. Пулю пишешь?

– А как же, – даже немного обиженно пожал плечами Некрон.

– Значит, судьба. А то здесь какие-то перетрубации, и мы без четвёртого…

Как всегда полагается после аварийной посадки, всех пропустили через медпункт. Даже если нет прямых травм, то стресс и так далее. И уж тем более – необходимо обследовать пилота, допустившего такое непотребство. Может, нюхал что-нибудь не то…

За Антона принялись основательно, втроём. Сначала у него взяли мочу и кровь – довольно много, на его взгляд. Потом всего, с ног до головы, обстукали молоточками, покололи иголками, прилепили электроды к шее, вискам и темени и стали ломать вопросами на сообразительность и на скорость, после чего накрутили его в кресле-вертячке и снова принялись за вопросы. Самописцы шуршали по ленте. Ни в ком из троих медиков Антон не чувствовал ничего, кроме рутинного профессионального интереса.