Постнеклассическое единство мира - Василий Юрьевич Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако в современных переводах античных текстов эти значения, как правило, не различаются, в результате чего нередко оказывается, что мир и его части перепутаны, – особенно наглядно это заметно при обсуждении проблемы «множественности миров». Рассмотрим один весьма наглядный пример: «Вот что говорит о космологии Левкиппа Диоген [Лаэртский]: „Мнение его было, что Вселенная (τὰ πάντα) беспредельна (ἄπειρα, infi nito di numero. – Альфиери), что всё в ней переменяется одно в другое, что она (τὸ τε πᾶν[71]) есть пустота и полнота (…пустое и наполненное телами. – Лурье). Миры (κόσμους) возникают тогда, когда тела… впадают в пустоту и прилегают друг к другу…“» [94, с. 6]. Уже из одной этой цитаты, в которую ключевые термины вписаны В. П. Визгиным по-древнегречески, видно, что «космос» отождествлен с «миром», а некоторое так или иначе трактуемое «всё» – со «Вселенной»[72], которая в современном терминологическом словоупотреблении обозначает прежде всего максимально широкую физическую систему[73] [ср. 116]. Конечно, когда речь идет, скажем, о Пармениде, Платоне или Аристотеле, никаких принципиальных трудностей с подобными отождествлениями не возникает, поскольку те сами вполне последовательно и эксплицитно (в тех или иных версиях) считали космос (по сравнению с хаосом) единственно достойным рассмотрения, соответствующим логосу, полным и совершенным, т. е. единым и единственным. Но уже в концепции атомистов, например, ситуация совершенно иная.
Проблема тут не в том, что значения одних и тех же слов со временем изменяются, и даже не в том, что космос – это не весь мир, а вселенная – это не всё в мире[74], а в том, что происходит с концептуализациями, когда приходится признать то, что раньше считалось всем миром в целом, только одной небольшой частичкой его. Подобно тому как парменидовский монолит бытия, исчерпывающий и заполняющий всё в мире, мультиплицируется атомистами и превращается в один-единственный атом[75], бесконечное множество которых движется в пустоте, так же и наблюдаемый порядок космоса трактуется ими как один из бесконечно многих. И если не отождествлять (некритически) весь мир с одним-единственным (пусть даже нашим) космосом, а единство – с парменидовской монолитностью, то не возникает трудностей даже и с единственностью мира: ведь несмотря ни на что пустота атомистов остается в уникальном единственном числе, не говоря уже о все-ленной (τά πάντα). Аналогичная ситуация возникла в конце ХХ века при создании теории раздувающейся Вселенной [308] и построении инфляционной космологии [309], когда Метагалактика (вся астрономически наблюдаемая область мира), считавшаяся ранее всей Вселенной, стала одним из почти бесконечного множества пузырьков пенящегося вакуума, и возник вопрос о назывании всего этого многообразия. «Тотальность этих вселенных И. С. Шкловский предложил назвать „Метавселенной“» [232, с. 461], а А. Д. Линде – «Мультимиром (multiverse)» [306][76], хотя позднее говорил уже просто о многоликой Вселенной, в которой есть «много возможностей» [307]. То есть, иными словами, если не продолжать цепляться за традиционное, исторически конкретно определенное и тем самым неизбежно ограниченное понимание, то «Вселенная» вполне может продолжать служить в космологии для называния максимальной из описанных и осмысленных физически систем[77] (в которой будет множество даже сравнительно небольших вселенных/метагалактик), а «мир» в философии – для обозначения концептуально схваченного комплекса всего в целом, каким бы образом или способом оно ни трактовалось.
Симптоматично, кстати, что такой сторонник концепции «множественности миров», как В. П. Визгин, который специально подчеркивает при обсуждении учения Демокрита, что у того принципиально отсутствует единый онтологический «порядок-структура» [94, с. 17], тем не менее полагает необходимым найти в его учении фокусирующий центр: «Только после того как такой фокус-центр найден, историк может критически относиться к свидетельствам и интерпретациям. Только после того, как мы убедимся на всём массиве данных в том, что Демокриту действительно присущи удивительная ясность и последовательность, образующие то, что можно назвать строго научным духом, только после этого мы можем отвергать те интерпретации или даже доксографические утверждения, которые идут в разрез с такой гипотезой о „духе“ или „стиле“ мышления Демокрита» [94, с. 32]. И ниже отмечает, что «через структуру текста, через закон его построения мы можем раскрыть структуру мышления… Формально – это структура представления максимального разнообразия, а содержательно – это мышление, конструирующее максимум возможного разнообразия сущего, мыслимого реально осуществленным на бесконечном множестве миров» [94, с. 45]. Так что, несмотря ни на что, у Демокрита «всё необозримое актуально данное беспредельное множество миров предстает, несмотря на свою бесконечность, хорошо уравновешенным и упорядоченным целым, причем принципом упорядоченности выступает изономия, закон компенсации, начало справедливости, взятое в его космологической проекции» [94, с. 39]. Иными словами: «У атомистов порядок существует и в рамках большой Вселенной, но это – глубоко скрытый порядок ее внутреннего самоупорядочивания законами симметрии» [94, с. 45]. Тем самым даже Визгин признаёт, что Демокрит всё множество миров охватывает одной-единственной упорядочивающей концепцией, фиксирующей разнообразие компонентов одной-единственной все-ленной.
В иудео-христианской мировоззренческой традиции мир считался сотворенным Богом. Однако Трубецкой замечает, «что самое учение о сотворении мира единым Ягве, несмотря на всю свою древность, имеет лишь весьма второстепенное значение до пленения Вавилонского. Лишь со времени Второисайи оно выдвигается на первый план[78]. Сказания о сотворении мира, о победе Божества над древним хаосом, над страшным змеем бездны, над пустыней и водами, скованными Его всемогущим словом, – восходят к самой седой старине: они древнее Моисея, отчасти древнее самого Израиля» [520, с. 259]. Благодаря Новому Завету с его апокалиптически-эсхатологическими настроениями подобные трактовки мира прежде всего как чего-то временного усиливаются, дополняясь уже только в схоластике также и пространственными его определенностями, причем и в том, и в другом случае (тварный) мир воспринимался как что-то низменное, греховное, из-за чего от него необходимо отрешиться, дабы приблизиться к Богу.
Николай Кузанский полагает соответствие микрокосма макрокосму как совпадение абсолютного максимума с абсолютным минимумом [393], взаимосогласованность компонентов мира: «Человек есть малый мир таким образом, что он же и часть большого. Так или иначе, целое светится во всех
