Конец ночи - Франсуа Мориак

— Как вы проводите лето в Сен-Клере? — продолжала Тереза. — В мое время…

— Теперь нас, молодежь, выручает одно: мельница… Целыми днями мы купаемся, а после воды — солнце!

Тереза воскликнула: «Как? Даже в Сен-Клере?» Решив, что ее встревожили и шокировали его слова, он запротестовал:

— Не беспокойтесь, мы ведем себя вполне прилично!

Тереза хотела было его прервать: «Какое мне, собственно говоря, до этого дело!» — но вдруг вспомнила, что это касается и ее дочери. Глядя на Терезу и наивно улыбаясь, Жорж с предупредительностью продолжал описывать эти купанья, отчасти напоминавшие времяпрепровождение на берегу моря… В ледяной неподвижной воде у плотины явственнее видны тела купальщиков, и когда, выйдя из воды, они ложились на сухую траву или на откос, тень от листьев темными пятнами падала на кожу, делая ее более живой, чем на пляжах, где нет деревьев.

— Мы с Мари отлично чувствуем себя вместе. Мы можем часами, не говоря ни слова, лежать рядом. Затем опять бросаемся в воду, но долго плавать немыслимо — вода слишком холодна и в ней много тины. Тогда мы выходим из воды и ложимся. Сверчки и кузнечики смолкают вокруг нас, но потом снова начинают свою трескотню у самых наших ушей, не обращая на нас никакого внимания, словно мы мертвые. Наши глаза привыкают видеть только верхушки сосен и их обитателей: белок, соек…

— Совершенно верно, на шее и руках Мари до сих пор еще держится загар…

— Мари никогда не бывает так хороша, как в конце летних каникул.

— В сущности, вы ее любите.

Он ответил: «Я не знаю…» Казалось, он был растроган и улыбался своим мыслям. Поднявшись с кресла, он закурил папиросу. В эту минуту Тереза произнесла: «Следовало бы…» — и умолкла; он прислонился к книжному шкафу:

— Что? Что следовало бы?

— Чтобы вся жизнь с человеком, которого ты избрал или который избрал тебя, была длительным отдыхом под солнцем, бесконечным отдыхом, полным животного спокойствия. Да… иметь уверенность, что рядом, совсем близко, так близко, что можешь коснуться его рукою, есть существо, созвучное тебе, преданное и удовлетворенное, существо, которое так же, как и ты, никуда не стремится. Вокруг должно царить такое оцепенение, при котором замирает всякая мысль, и, следовательно, даже в помыслах невозможна измена.

— В том-то и дело, что, как только наступает прохлада, мы думаем уже о другом, нам хочется уйти. Мари внезапно спрашивает меня: «О чем вы думаете?»

— А вы отвечаете: «Ни о чем, дорогая». Потому что слишком сложно было бы вводить ее в тот мир, в который вы уже вошли, но куда женщине доступа нет…

— То же самое мне всегда говорит Монду.

— Кто это Монду? — спросила Тереза. Но она уже заранее знает, кто он, — это изумительный тип, которого всегда встретишь среди знакомых каждого юноши возраста Жоржа, друг, который все читал, который прямо с листа играет любую партитуру и имеет собственное мистическое мировоззрение; это чудо, с которым такой юноша стремится скорее вас познакомить и которое женщина заранее ненавидит. «Вы увидите, он не сразу доверяется людям, но если вы сумеете внушить ему симпатию…» Почти всегда оказывается, что речь идет о личности, замечательной своими пуговицами и кадыком, личности, снедаемой робостью, гордостью и завистью. Влияние таких Монду всегда опасно… «Но мне-то чего беспокоиться? — думает Тереза. — Мари этого Монду бояться нечего».

— Надо будет вас с ним познакомить. Он вас заинтересует. Однако не слишком ли я навязчив? Уже одиннадцать часов…

— О! Сон и я…

Тем не менее, не удерживая его больше ни одним словом, Тереза встала. Жорж спросил, может ли он надеяться в будущем видеться с нею. Мари заверила его, что в этом не будет никакой неделикатности с его стороны. Он с нетерпением ждал согласия Терезы. Ничего не ответив, она вздохнула:

— Бедная Мари!

— Почему бедная Мари?

— Потому что на рождественские каникулы не будет ни купаний, ни этих часов отдыха на мельнице…

— Мы все равно видимся. Правда, к нам Мари не ходит, так же как и я к ним, но она прекрасно ездит верхом, вы этого не знали? Мы совершаем прогулки в любую погоду. Чаще всего мы встречаемся в Силэ на заброшенном хуторе…

— Он был заброшенным еще в дни моей молодости…

В воображении Терезы возник неприличный рисунок, сделанный углем на одной из стен, а также куча хвороста в углу, на которой иногда проводили ночь пастухи.

— Лошадей мы привязываем в загоне для овец. Разводим большой костер…

Минуту они молчали. Первой заговорила Тереза:

— Возможно, что мой муж теперь охотнее станет вас принимать. Это было бы удобнее для вас. Кроме того, вы могли бы заниматься музыкой…

Рассмеявшись, он посмотрел на Терезу:

— Мало вы, видно, знаете Мари! Да ведь она же ненавидит музыку!

Тереза пожала плечами и, будто собираясь сказать: «О чем же это я думаю?» — улыбнулась.

— Впрочем, — заметила она, — теперь, когда существуют граммофоны, это не так важно!

Он ограничился легкой гримасой, очевидно, решив воздержаться от возражений. И вдруг Терезу охватило чувство глубокой радости, чувство, от которого ей стало стыдно.

— Вы напишете Мари? — с необычайной живостью спросила она.

И в ответ на обещание Жоржа в ближайшем же времени сделать это, уже с настойчивостью продолжала:

— Нет, нет, сейчас же! Подумайте только, как тяжелы будут для Мари эти первые дни.

— Ненавижу писать, — признался Жорж. — За исключением, конечно, переписки с Монду. Можете себе представить, я собрал целый ряд выписок из его писем! Сборник делится на три части: политика, философия, религия. Я дам вам его, вы увидите, это — совершенно изумительно… Вы смеетесь? Я кажусь вам смешным?

Она отрицательно покачала головой, подумав: «Какой нелепый возраст! Как опасна глупость в двадцать лет!» А Жорж между тем дал обещание писать Мари и попросил разрешения навещать Терезу.

— Собственно говоря, зачем? — спросила она.

Но так как эти слова смутили юношу, она поспешила добавить:

— Чтобы говорить со мной о Мари? Пожалуйста, сколько угодно… Но я почти не бываю дома.

С печальным и озабоченным видом, поблагодарив Терезу, он «на всякий случай» сообщил, что почти ежедневно в полдень встречается с Монду в кафе «Des deux magots». Тереза проводила Жоржа в переднюю. Рука юноши на минуту задержалась на дверной задвижке. Он обернулся.

— Как бы я хотел знать… — начал он неуверенно. — Впрочем, нет, — тотчас же добавил он, — это потом…

Он не сразу закрыл за собой дверь. Тереза еще несколько минут прислушивалась к звуку его удаляющихся шагов, а затем вернулась в гостиную, где среди табачного тумана царил беспорядок, носивший следы жизни. Мягкие кресла, низенький пуф, обычно стоящий у камина, — все было не на своем месте. Эти обломки аржелузского крушения вновь обрели жизнь. Тереза догадывалась, что именно хотел знать юноша, но узнает он лишь то, что она сама пожелает ему сказать. Она неожиданно почувствовала себя хозяйкой своих прежних поступков. «Все дело в том, как их осветить», — подумала она. Подойдя к зеркалу, она испытующе посмотрела на свою, теперь незнакомую ей физиономию, — не на лицо подлинной Терезы, а на то лицо, которое видели глаза этого мальчика. Достаточно было бы одним движением отбросить волосы, приоткрыть лоб, виски, да, в одно мгновение собственными руками могла бы она уничтожить это свое лживое изображение… Но вместо этого она пудрится, проводит красным карандашом по губам. Как бы возражая невидимому противнику, она громко говорит: «Но ведь он же напишет ей! Он обещал мне. Мари будет довольна…» Она не могла не сознавать своей лжи, однако она искала в ней убежища, успокаивала себя этой ложью. Ей хотелось пить, и она прошла в кухню.

— Вы еще до сих пор не ушли к себе, милочка?

В опрятной кухне, где сверкали никогда не употреблявшиеся медные кастрюли, сидела Анна, опершись локтями на стол и опустив голову на руки; жирные, слишком длинные и плохо подстриженные волосы скрывали наполовину ее опухшее от слез лицо. Что случилось? Может быть, ее бросил возлюбленный? или она больна? или беременна? Это был тот удобный момент, о котором еще так недавно мечтала Тереза: страдание пробило бы брешь в стене, отделяющей ее от Анны, дало бы ей возможность заглянуть в эту убогую жизнь… Но сегодня вечером Тереза отворачивается, берет стакан, залпом осушает его, выходит из кухни, не проявляя к Анне ни малейшего сочувствия.

Проходя через столовую, она вынуждена остановиться: сердце, о котором она забыла, внезапно… Очень медленно, опираясь о стулья, о стены, дошла она до гостиной, села, наклонившись грудью вперед. Она забыла об этой страшной руке, сжимающей ее левое плечо, об этой боли, которая, постепенно распространяясь, охватывала всю грудь. В ночном молчании прислушивалась она к собственному прерывистому дыханию. Глаза ее блуждали по стенам ее тюрьмы, куда сегодня вечером вошла жизнь, продолжавшая упорно держаться в беспорядке мебели, в запахе табака. Жизнь вернулась, Терезе не хотелось умирать. Врач уверял ее, что, принимая предосторожности, избегая всего, что может повредить… Ей припомнились слова специалиста во время последней консультации; рентгеновский снимок показался ему неясным, по этому снимку нельзя было сделать определенного заключения. Безусловно, это серьезно, но, в сущности, — добавил он, — «при сердечных заболеваниях никогда нельзя знать…» В конце концов, разве ее жизнь не была наиболее приспособленной для сопротивления? Одно только — начиная с сегодняшнего дня, надо быть крайне осторожной. Боль понемногу стихала. Тереза не ляжет, она просидит всю ночь. Сейчас Мари едет в поезде. Вероятно, она уже проехала Орлеан. Может быть, она считает себя любимой… Ну что же! Тем лучше, если она так считает! Тереза сделает все, чтобы эта мечта претворилась в действительность. Почему она должна жалеть Мари? Ей семнадцать лет, она пышет здоровьем… Семнадцать лет! Вся жизнь впереди, и конца ей не видно… «А я уже у ворот бойни! Уже!»