Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Пошли искать счастья в «Марат». Это меня, впрочем, обрадовало еще больше – между мною и папашиным подкреплением будет лежать уже два санатория. Что может быть лучше? Шансов на встречи будет еще меньше. Разве что плановые нравоучительные беседы в пляжном кафе да на семейных походах по узрению имрайских красот.

Пошли искать счастья в Эбру. Там вроде была какая-то бабулька-пенсионерка с узкой темной квартиркой, но хотела она столько же, сколько Цехоцкие, и, в конце концов, уже на Маяке, мы пошли к тете Рае, что на первом этаже в соседнем подъезде. И после долгих и убедительных бесед она согласилась сдать одну из комнат. Я грустно и тяжело вздохнула.

За обедом во мне скопилось слишком много Альхена для нормального пищеварения. И я, жуя салат, сказала папаше: А я потратила три часа на построение детективных планов с уголовно-процессуальным оттенком.

– А вот если одна из этих его девушек решит подать на него в суд, то его ведь правда посадят?

– Нет. – Папа чего-то решил пообщаться.

Это меня приободрило, ведь, как правило, на вопросы такого плана он отвечать отказывается.

– А чего?

– Этот son of a bitch тут же заявит, что знать ее не знает. Да и вообще сложно это все доказать.

– Ну, а если на пляже есть свидетели? Все ведь видят, как он с этой вот целуется…

– Bool shit, этот нехороший человек (привожу дословно) найдет выход из любой неприятной для него ситуации.

Nach Mittag Отобедав, отправилась загорать за Старый Дом. На пляж, хоть и существовала такая довольно реальная возможность, удирать было еще слишком рискованно. Следуя своей годами налаженной традиции, папаша ложился спать с часу до трех, и в это время я была вольна делать что угодно (на территории малого маячного дворика). Но появляться у них там еще слишком рано. Не хочу в какой-либо мере казаться настойчивой… Этакий отрок с телячьими глазами, преданно и влажно глядящий исподлобья… я ведь даже не могу им ничего толком рассказать достойно-умного.

По дороге на пляж (в четыре часа) меня вдруг заела какая-то новая виноватая хандра. Ведь папаша – это единственный светлый человек во всей этой истории. Ну, и еще хозяева нашей комнаты. Все, что происходит со мной сейчас, – настолько отвратительно, настолько мерзко… Но он никогда не поймет меня до конца, ведь то, от чего он меня так ревностно охраняет, – уже оклеймило меня до конца жизни. И, может быть, все было бы иначе, если бы за эти прошедшие два года он сам вел себя по отношению ко мне немного иначе: видел бы во мне не только бесправного дурного ребенка, а хоть какую-то личность… Ведь это ущемление моих прав – не отпускать никуда после шести вечера, тщательно контролировать каждый шаг. Ладно… вернемся к этому мерзавцу. Что, я не понимаю ничего?.. А что я могу поделать? Я, поверьте, люблю его той самой дурацкой первой любовью, зародившейся еще чуть ли не во младенчестве, и эта моя любовь своей чистотой и святостью будто даже нейтрализует в моем сердце гнусную потребительскую суть этого человека. И как поет сейчас в наушниках Роберт Плент: «There is no turning back… oh, no…» Меня уже совратили.

Они все спали – свернувшись в тенечке, такие уютные пляжные гепарды. Когда папашина белая панамка полностью скрылась из виду за лодочной станцией, то случилась некоторая метаморфоза. Он быстро сел, развернулся ко мне и ласково, как старший братик, улыбнулся и кивнул. И по легким полосочкам на его лбу я прочитала: «Ну, как дела?» А Ксюшечка лежала между нами и грустно ковыряла палочкой в бетонной щели под лежаком.

Я улыбнулась и пожала плечами. Стала медленно раздеваться (слово «медленно» подчеркивает двусмысленность процесса), а он, по окончании сцены, показал большой смуглый «класс!». В нем было что-то от самца, от бычка, от мужлана, когда он бессовестно таращился на меня. И самым будоражащим тут был факт присутствия обгоревшей и явно недовольной Ксюшечки, лежащей на животе между нашими леденцовыми взглядами. Он поднялся, пристально глядя мне в глаза, поставил одну ногу на лежак, движением опытного стриптизера вильнул всем телом. То расставленные, то собранные пальцы, гармоничный наклон головы, красивая шея, красивые плечи. И эта волна… подогретый мед с парным молоком, ударила меня наотмашь, перехватила дыхание. Вся эта его демоническая прелесть будто отделилась от него, облаком зависнув между нами, и потом влетела в меня, просочилась вместе с воздухом, завертелась в легких, растеклась с кровью по всему телу.

Я нервно засмеялась.

И он тоже засмеялся и одобрительно покачал головой.

Короткий путь в кабинку. Сладкие тернии. Неприятель сидит по-турецки и, завидев меня, явно ожидая этого момента, сложив рупором свои темные теплые руки, кричит что-то иронично-веселенькое. А я, лихо перекинув через плечо мокрый купальник, прищурилась на него: Вера сидела рядом с ним, чистила персик, и ее флегматичное лицо ровным счетом ничего не выражало. Даже весь ее загадочно-надменный лед куда-то стаял.

– А?

– Грудь у тебя красивая!

– Это я и без тебя знаю!

– …Господи, как она может терпеть такое унижение? – в сердцах воскликнул папаша, когда я за дежурной послеобеденной партией в «эрудит» заметила, что она, вообще-то, неплохой человек. – Нет, конечно.

– Почему?

– Она же любит его, хочет быть с ним любой ценой – кормит его, обслуживает его и будто мирится со всеми его бабами, тем самым показывая свою уникальность. А он снисходительно принимает ее, до тех пор, пока не станет мешать.

Когда дело клонилось к отходу, их полку прибыло. Танька, завидев меня, понимающе вышла на нейтральную полосу, оставив оладушки и кофе на своем завидном месте у гепардовых коленей. Я тоже оставила папашу с сумками у «соборика» и пошла к ней навстречу. Выглядели, наверное, как два посланца на поле боя, представители двух враждующих сторон.

– Привет. Мы с Оксанкой в «Днепре» в казаков-разбойников играли. Она все время проигрывала. И меня ни разу найти не смогла, – официальным тоном было сообщено мне на дистанции в метр.

– А сколько ей лет?

– Много. Наверное, двадцать или около того. Но ведь это не важно?

Tag Vier (день четвертый)

Свежий утренний ветер обдавал меня коктейлем острых влажных запахов ночного миндаля и можжевельников с морем. Мы спускались по «старой лестнице», недавно отреставрированной и потерявшей большую долю своей дикости и вытекающей из нее романтики. Мне было приятно, но и одновременно как-то не по себе от осознания того, что куда-то провалились уже целых три дня.

На этот раз пришли раньше, чем вчера. Было только восемь – эта замечательная пора ожидания, пока солнце протянет свои лучи и на наш пляж. Вокруг ни души, и всем телом чувствуешь, как ночь постепенно испаряется с холодной гальки. Пронзительно голубое небо и золотистая мягкость солнца.

Утро. Люблю это время суток, когда распускаются обрызганные росой листики акации, когда зажигаются перстами Авроры разглаженные сном лица молодых любовников. Когда N, надевая чулки, ставит ногу на круглую черную табуреточку, поправляет кудрявую свою прическу и с трагически-сладеньким «пора идти» скрывается в солнечной дымке безлюдного коридора. Когда львенок, сидя на ступеньках, смотрит, обняв коленки, как на фиолетовом небе нежным сиянием прорезается рыжее сонное солнце. И реальность вместе с сумерками переходит в воспоминания. И начинают петь птицы…

Ладно, хватит отступлений.

Когда мы спускались все по той же лестнице, я увидела у «соборика» двух странно одетых девушек, стоящих друг напротив друга с длинными желтыми палками. Обе сосредоточенно и неуклюже пытались ими крутить (как гусарки-красавицы в коротеньких юбочках на военном параде в фильме про Одессу). Палки то и дело падали, издавая сухие неприятные звуки в этой незыблемой тиши. Я бы и не написала про них ничего, если бы где-то с третьего снизу пролета не узнала бы в них Веру и Ксюшечку. М-да. Как же все предсказуемо у вас, ребята! Ведь внося просветление в тела этих юных прелестниц, вы проводите их через полный цикл восточных мистерий, этими экзотическими телодвижениями внося еще больше необычности и романтики. Это же все показуха! Что эти тренировки дают твоим юным подружкам (или как ты там их называешь)? Помнится, через что-то такое проходила и я… впрочем (стою на предпоследней ступеньке и гляжу мимо них на море), я бы, ясный перец, хотела, чтоб те дни вернулись…

Это было счастливое время полной безнаказанности. Тогда нас вообще ничто не разделяло… И ничего между нами не происходило, кроме дымовой завесы моего здравого разума, от которого теперь во мне и грамма не осталось. Он был доступней и как-то проще, понятней. Не было этого паразитизма в моем сознании.

Сюшечка в каком-то диковинном наряде, состоящем из голубой нижнебельевской маечки и страшных рейтуз (точно как у бабки-физкультурницы, делающей радикулитные наклоны, пока я иду в школу), пыталась крутить эту самую палку, стоя на одной ноге, немыслимыми движениями стараясь сохранить равновесие.