Уснут не все - Адам Нэвилл

В полном молчании мы двигаемся сквозь черные зазоры между стволами деревьев. С земли поднимается тяжелый запах сосновых иголок и сорняков. Лиственный навес над нашими головами закрывает свет. Тьма давит на нас, и у меня появляется странное чувство. Лесные запахи наполняют мой мозг густой жирной сонливостью, которая обволакивает меня и забирается в глаза. Но деваться мне больше некуда, поэтому я следую за Солом, ковыляющим вверх по тропинке в беспокойный лес. Я представляю себе детей, разбегающихся от мокролицей твари, идущей впереди меня. Порхающих, словно маленькие призраки, как тогда, когда я сбежал и вслепую помчался в торговый центр, полный рождественских огней. Какой же переполох я устроил! Увидев свое отражение в одной витрине, я разрыдался, как ребенок. Большой, толстый, бледный ребенок. Это было очень давно, и с тех пор я больше не убегал.

Я несу молочную банку, которая теперь пуста и которую я должен приносить домой каждый день. Я иду, мотая головой из стороны в сторону. Где-то рядом порхают птицы размером с собак. Они шумят в подлеске, и их крылья хлопают, щелкая, как влажная кожа. Я не вижу их, но Сол говорил, что это остатки местной дичи. Не могу представить себе фазанов. Мой разум пытается увидеть зеленовато-голубых птиц, клюющих землю поблизости, но когда я слышу их, сердце у меня подпрыгивает к самому горлу. И так каждую ночь, хотя я не раз ходил через эти деревья.

Когда мы поднимаемся мимо огромных дубов и хвойных деревьев, Сол издает запах. Что-то бурлит в его дряблом теле и пахнет серой. Теперь я издаю такой же запах. Это от молока. От тех галлонов вспененной сладковатой жидкости, которые мы поглотили.

Пройдя несколько акров темного леса, мы подходим к домам, которыми семья Сола владеет дольше, чем они себя помнят. От подножия холма эти два белых здания не видно, поскольку они скрыты резко сгущающимся в этом месте лесом. Верхние ветви деревьев переплетаются над заостренными, крытыми красной черепицей крышами, заслоняя собой звезды. И лишь оказавшись в центре сада, через маленькую дыру в верхушках деревьев можно увидеть небо, будто ты находишься на дне огромной чаши с неровными краями.

Вернувшись из своего первого побега, я целую вечность пытался отыскать садовые ворота, ползая на четвереньках, – настолько я был напуган громким хлопаньем крыльев в окружающем меня лесу. В конце концов лишь мой желудок смог привести меня к воротам и домам, где хранилось молоко.

Пройдя через скрытые ворота и изгородь из деревьев, первое, что мы видим, это бледную лужайку. Здесь растет молочно-зеленая трава. Она короткая и мягкая, а почва под ней черного цвета, если ковырнуть пальцем. Лужайка идеально ровная и приятно пахнет. Удивительно, что среди всех этих деревьев находится такой круг травы. Будто вершина холма была подстрижена специально для домов и танцев, о которых я грезил.

Сегодня вечером, как только я оказываюсь в саду, эта трава привлекает мое внимание, и я задерживаю на ней взгляд. Она растет в моих снах. Иногда посреди ночи я представляю себе, что просыпаюсь лицом вниз, упираясь носом и ртом в мягкую перину лужайки и посасывая ее сахарные травинки. А еще эта сияющая под светом ярчайших лун лужайка часто напоминает большой пруд. Я люблю смотреть на нее из окна и вспоминать свои сны. Хорошие сны. Не те плохие, в которых по ее яркой поверхности двигаются всякие существа.

В домах сейчас тихо и темно. В окнах нет света, и своими квадратными белыми стенами они напоминают мне сараи, в которых живут фермерские животные. Вокруг большой прочной постройки нет ни цветов, ни кустарника. Она разделена на два дома тонкой внутренней стеной. Каждая задняя дверь обращена на молочное пастбище и ведет на кухню. Словно одинокие часовые, эти дома сторожат небо, скрытые для лежащего под ними мира.

На кухне нашего дома мы зажигаем лампы, наполненные розовым маслом, и начинаем ждать. Но ждать никогда не приходится очень долго. Они спешно входят через заднюю дверь: мать и брат, Итан. До того, как я начал пить молоко, мне было интересно, что они делают в соседнем доме без света. Но как только начал пить, перестал думать об этом.

Будь тише воды, ниже травы. В присутствии матери лучше не поднимать глаз. Она крупнее первого сына, Сола, но кожа такая же бледная. Опустив глаза в пол, я вижу нижнюю часть ее цветочного платья, местами прилипшего к тучному телу. В розоватом свете, среди мечущихся теней, я вижу торчащие из-под подола воробьиные ноги, будто ее рыхлое тело было насажено на два костных стержня, чтобы не каталось по полу. Но эти ноги очень быстрые. Обычно у меня едва хватает времени забежать наверх и спрятаться у себя в комнате, когда я слышу топот ее ног, спешащих из соседнего дома.

Она разговаривает со мной низким, гулким голосом. Говорит, что я поступил неправильно, и слова звучат гулким рокотом. Отводя взгляд, я смотрю на крошечную эмблему «Дэйнти Мэйд» на эмалированной плите, стоящей возле шаткого кухонного стола. Прочитывая буквы, чтобы отвлечься от ее голоса, я вижу, что они сделаны из хрома, как названия на радиаторных решетках старых машин.

– Посмотри на меня, маленький ублюдок, – говорит она.

Я качаю головой. Не хочу смотреть. Меня тошнит от нее; даже сильнее, чем от собственного грушеобразного отражения в зеркале. Наверное, поэтому в нашем доме нет зеркал, но в окне автобуса я всегда вижу, что молоко сделало с моим лицом.

Под ее тощими ногами мечутся тени, возможно, отбрасываемые ее быстро двигающимися короткими руками. Ее хриплый голос становится громче. Я медленно отворачиваю свое пылающее лицо от эмблемы «Дэйнти Мэйд» и смотрю на ее голые руки. Локтей у нее нет. Пупырчатые культи заканчиваются детскими ручками. Кукольные пальчики шевелятся, словно анемоны в заводи.

– Посмотри на меня, маленький ублюдок.

На этот раз я подчиняюсь.

Белые глаза с багровыми зрачками вдавлены в ее лицо, как шпильки в подушку. Голову венчает бесформенная копна тонких белых волос. Вокруг влажного рта тоже растут волосы.

Она говорит, что я поступил неправильно.

– Никогда не приноси домой молоко и хлеб с улицы. Сколько раз тебе повторять?

Она думает, что я уже готов. Готов к чему? Разве она не понимает, что я всегда буду цепляться за остатки своего прежнего «я»? За те нечеткие образы, которые жили в моей памяти до того, как во мне начала разгораться жажда молока?

Этот нагоняй означает, что она побывала в моей