Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

И.В. – Г.: То есть подруга предала?

Э.Г.: Но как! И стала обожать Надежду Яковлевну. А Надежда Яковлевна передавала ей все байки о любовных и сексуальных приключениях 10-х годов – те самые, о которых она мне рассказывала в 20-х.

И.В. – Г. И все-таки А.А. открыто не вступала в этот конфликт между Н.И. и Н.Я.?

Э.Г.: Ну, это было невозможно.

И.В. – Г. Н.И. мне с громадной болью рассказывал обо всей этой истории. И все-таки он на Ахматову тоже был обижен, простить ей этого не мог, что она стояла между ними и была как бы объективной. Что она выслушивала все гадости, которые Н.Я. рассказывала ей про него. Что она осталась подругой Н.Я. и как бы поддерживала ее, а Н.И. остался один в этой раскладке.

Э.Г.: Но вообще нет. Они всегда были вместе, у Н.И. Чага была чудовище, поэтому все уже было испорчено. Но дело-то в том, что Надя – она великий провокатор. Ведь она попрекала и Ахматову, и Пастернака, для этого надо быть очень совестливой – «Они все думают одинаково о советской власти. Конечно, Мандельштам был безумный, что он выскочил, а они остались живы». Для таких людей это есть такая загвоздка, и Надя на этом и играла, и она писала им письма: «Можете не ходить к прокурору, из вас никто ничего не сделал для Мандельштама». Сделали все, что можно было, но пожертвовать собой ради Мандельштама? Пастернак гораздо позже рассказывал этой скульпторше, которой никто не верит, считают, что она все врет, не знаю, в это я верю, потому что она сказала очень правдоподобную вещь: что они касались этого вопроса, уже намного позднее, и Пастернак сказал, что это было бы актом самоубийства.

И.В. – Г.: А что за скульпторша?

Э.Г.: Масленникова, какая-то была чокнутая – так о ней говорили другие. Я ее не знала, но темной такой фигурой считалась. Он сказал: «Я не участвую в самоубийстве» – а почему? А Надя и Осип хотели всех-всех затащить. Осип говорил-таки: «Я могу, меня сейчас казнят, а вы чего боитесь? Это же глупо думать – кто вас тронет, от кого вам спасаться?» Прямо не давали жить, это была истерия такая.

И.В. – Г.: Мандельштам, он от нее научился всему?

Э.Г.: Нет, сам. Вот есть у Лукницкого, например, запись невинная, в Крыму они там жили: «Я пошел (куда-то он всегда ходил по делам), встретил Мандельштамов, они в меня вцепились, у меня уже не было никаких дел. За целый день я ничего не сделал». Они его таскали за собой.

И.В. – Г.: Если вы читали мое интервью с Н.И., я его спрашиваю: «Кто великие поэты наши?» – он отвечает: «Великие – это Маяковский и Хлебников, а Мандельштам и Пастернак гениальные, но не великие, потому что эпос нужен». Это была его точка зрения. Вы согласны с этим?

Э.Г.: Нет, не согласна. Я не такой знаток, чтобы так разделять и сказать это.

И.В. – Г.: Он имел в виду не только эпос, он говорил о силе зачинателей. Что гений – этого не достаточно, чтобы указать новый путь.

Э.Г.: Да, да, да. Не признавал акмеизм.

И.В. – Г.: Если бы постановление Жданова было написано не на крови того страшного времени, если бы никому не грозила опасность, если прочитать его, зная, что никто не погибнет и никто не пострадает, – в этом можно найти свое зерно?

Э.Г.: Нет, это многие сейчас думают.

И.В. – Г.: Если сравнить величину Ахматовой с уровнем ее современников, таких как Хлебников, Пастернак, Маяковский, Мандельштам, Заболоцкий?

Э.Г.: Ну, я бы их не сравнивала.

И.В. – Г.: Я тоже не сравниваю, но, когда она стала властительницей умов, она как бы явилась наследницей целого великого поколения.

Э.Г.: Она сама так считала, что она представляет все свое поколение, а лично она себя считала красавицей и что все в нее были влюблены. Дело ведь в том, что очень многие действительно были в нее влюблены.

И.В. – Г.: Вы говорите обо всех этих ленинградских мальчиках?

Э.Г.: Ой, не говорите о них.

И.В. – Г.: Ее присутствие и величие испортили целое ленинградское поколение.

Э.Г.: Их нельзя было испортить, они так родились. У них не хватало таланта.

И.В. – Г.: Из-за этого они сгруппировались вокруг нее?

Э.Г.: Нет. Им повезло просто. Они назывались «ахматовские сироты».

И.В. – Г.: Но вы считаете, что из-за недостатка таланта они сбились около нее в кучу?

Э.Г.: А что произошло? Она осталась абсолютно одна, потеряв все решительно, между Ардовыми и Пуниными, все уже идет к смерти. Архив, авторские права – за это шла подспудная борьба, и очень хорошо придумала Нина (Ардова), но она хороший человек, но открыто практична в нескольких делах, наивно практична. Она говорила, не объясняясь нам, а мы не особенно знали, что интриги она понимает. Это Нина их приблизила, этих мальчиков, это был Бродский и Найман. С Бродским у нее были прелестные отношения, очень хорошие, а с Найманом были отчасти, но в него была влюблена не Анна Андреевна, а Нина Ардова, но я не могу об этом говорить, потому что я дружу с сыном. Но мне по дамской почте донесли, как Толя сидел на коленях у Нины Антоновны, и они выпивали и острили. Я уверена, что это было один раз – эти эпизоды не повторялись.

И.В. – Г.: Ведь наследником должен был быть Лев Гумилев. Почему они делили наследство А.А. между собой?

Э.Г.: Не задавайте мне такие сложные вопросы…

И.В. – Г.: Но это была большая группа людей, которая так заполнила все пространство.

Э.Г.: Ну, мерзавцы, ну, ей-богу! Бродский для меня поэт совсем не великий.

И.В. – Г.: А вы знаете, я говорила сейчас с Игорем Холиным, и он сказал, что есть поэты, которые правильно функционируют и принадлежат к литературной ситуации, академической поэтике, это форма без содержания, сделанные стихи, и называл Брюсова, Бродского, Сапгира, а есть живая поэзия, как Евг. Кропивницкий, Сатуновский, Гробман, например.

Э.Г.: Ой! Холин! Он у меня жил. Нас выселяли, и остался пустой дом, а мне не нашли комнаты. А Наденька мне же покровительствовала тогда: «Надо спасать Эмму!» – я боялась там оставаться одна, и они прислали вместе с Натальей Ивановной Столяровой Сапгира и Холина. Холин был весь напичкан почему-то Верховским, на него очень влиял этот поэт, который ему объяснял, что Пушкин не русский поэт, что он поэт восемнадцатого века – так было интереснее ему. А Сапгир писал там свои эти штучки, и он был высокого мнения о себе, у него, как он думал, была слава, и я ему выговаривала, что он плохо относится к своей гражданской жене Кире Гуревич – теперь она Сапгир, – там были такие эпизоды. Так они там устроили себе бардак в пустой квартире – это было в больнице, где работал мой отец, и я жила там 40 лет. И вдруг все изменилось: другие люди, другие слуги (в больнице), мальчишки шастали по подвалам, выкручивали лампочки. Я вызвала милицию, а Холин и Сапгир должны были меня сторожить – я старая, я больна, я одна. А злой Сапгир: «Почему вы вызвали милицию? Я детский писатель, я не могу гоняться за мальчишками». Потом они сговорились с администрацией. Они набросали мусора, осквернили комнаты, комнаты, в которых умерла моя мать. Нет, я не люблю Холина, его стихи.

И.В. – Г.: Но тот же Холин сказал про Брюсова, Бродского, Сапгира, что они знают форму поэзии, но не чувствуют самой поэзии, нет личного момента поэзии.

Э.Г.: Совершенно верно.

И.В. – Г.: Мне кажется, что Бродский – такой поэт, поэт формы.

Э.Г.: Его Н.И. никогда не признавал. Еще когда у него были первые стихи, он говорил: рифмы стучат, а потом длинные очень. А Надька писала: ну, если запишет что-нибудь Эмма, нельзя верить ни одному ее слову, она не может все не перепутать.

И.В. – Г.: А где она писала?

Э.Г.: Во второй своей книге, которая переиздается даже сейчас.

И.В. – Г.: Я эту книгу читала с немыслимым раздражением.

Э.Г.: А они ей во всем верят, им в голову не приходит, что не я про нее плохо писала, а она про меня.

И.В. – Г.: Да никто ей не верит, истерия того времени прошла.

Э.Г.: Нет, есть люди.

И.В. – Г.: Это ИТР. Новая литературная публика давно ждала, чтобы появилось то, что вы написали. Всеобщее ожидание в воздухе – теперь нужно написать про ахматовскую компанию, приблизиться к Бродскому.

Э.Г.: Эта компания ничего из себя не представляла, компания заключалась в том, что Анна Андреевна не умерла еще и она держалась за то, что само шло в руки. И больше ничего. Вот они пришли, вот они брали кресло и катали ее по искусственному катку в Комарове, и т. д., и т. д. А про Толю она действительно говорила, что он похож на Модильяни. Я его считала смазливым, а не красивым, но тем не менее, когда меня спрашивали, как я отношусь к Найману, до этих его выпадов теперь, я отвечала: «За глаза очень плохо, а когда я его вижу – хорошо». Он Молчалин. Лаевская называла его «еврейский Молчалин». Понимаете? Он умеет подходить. Я тут с ними гуляла, и было приятно, обращение было самое милое, у него есть обаяние.

И.В. – Г.: Мы сейчас встречались с ним в Иерусалиме. Он христианин…

Э.Г.: Да, как же!

И.В. – Г.: И тут приехал в Иерусалим и обнаружил, что евреи действительно существуют, Стена плача, хасиды ходят. И он немножко растерялся.