У старых окопов - Борис Васильевич Бедный

А перекличка шла своим ходом, и настал черед рапортовать Алексею. Говорил он так же скованно, как и другие бригадиры. Павел Савельевич украдкой покосился на Варю. Та смотрела на своего избранника такими преданными глазами, что и сомнений не было: вздумай Алексей протараторить таблицу умножения, — ей и таблица понравится. «Эх ты, птаха влюбленная!» — только и подумал Павел Савельевич.

После Алексея, совсем неожиданно для Павла Савельевича, вызвали и его. Он взял теплую трубку, нагретую рукой Алексея, и долго откашливался, выгадывая время, чтобы собраться с мыслями и успокоиться. Внезапный этот вызов лишил его привычного чувства своей независимости от всего того, что делалось на полевом стане. Стыдно было признаться самому себе, но он сейчас волновался, как всегда, когда приходилось выступать перед многолюдным собранием. В вагончике народу было не так уж много, но Павел Савельевич на миг представил все другие бригады, которые слушают радиоперекличку, и ему стало так неуютно, будто он с завязанными глазами должен держать речь перед большой и незнакомой аудиторией.

Вдобавок все трактористы в вагончике уставились на него, точно ждали невесть каких откровений. И Павел Савельевич разозлился — сперва на любопытных сверх меры ребят, а потом и на самого себя: дожил до седых волос, а все еще стесняется этих мальчишек.

Все горделивые мысли наглядно показать комсомольцам, как надо говорить о своей работе — не слишком громко и не занижению, а чтоб вышло в самый раз, — начисто вылетели у него из головы. Самым нудным своим голосом, которого терпеть у себя не мог, Павел Савельевич сказал в трубку, что осмотрел пашню, предназначенную для нынешних лесопосадок. Имеют место некоторые мелкие погрешности, как то: глубина вспашки кое-где меньше нормы, и изредка попадаются сорняки. Но в целом состояние пашни надо признать вполне удовлетворительным и пригодным для посадки леса, так что можно завозить саженцы из питомника. И место для прикопки саженцев уже намечено…

Сунув горячую трубку в ведро, Павел Савельевич спохватился, что и он говорил так же неказисто, как Варин преподобный Алексей и другие бригадиры. А то и похуже их всех. Особенную досаду вызывали у него эти старомодные, попахивающие нафталином слова: «имеют место», «как то», «надо признать», — осторожные чиновничьи слова. А на самом-то деле, учитывая местные условия, пашня была просто хорошая.

«Видать, все мы на один лад, — самокритично подумал Павел Савельевич, отходя от рации. — В работе малость понаторели, а сказать выразительно о труде не умеем. А может, так и надо, чтобы сами работники говорили о своем деле посуше, а песни о них пусть уж другие споют? А то если все начнут воспевать себя и свою работенку, так ведь тогда сплошной всесоюзный ансамбль песни и пляски получится. И работать некому станет…»

И еще он подумал: наверняка никто из этих ребят даже и не подозревает о том, что ему сейчас неловко за свое горе-выступление. Они все убеждены, что такие ветхие стариканы всегда и при всех обстоятельствах довольны собой. А волноваться, или, как теперь принято говорить, п е р е ж и в а т ь, по поводу своих неудачных слов и поступков могут только такие вот краснощекие молодцы, как они сами…

Варя подошла к нему и сказала, что для ночлега ему приготовлена койка в ближней палатке.

— Как войдете, сразу у входа.

— У входа — это хорошо, — бодро отозвался Павел Савельевич.

Похоже: его выпроваживают из красного уголка, чтобы не портил он молодого веселья стариковскими тягучими мыслями и всем своим кислым видом. Павел Савельевич выждал, когда никто не смотрел в его сторону, и тихонько вышел из вагончика.

4

Ночная степь обступила бригадный стан. Мелкие сентябрьские звезды вполнакала мерцали в вышине. Спать не хотелось, да и знал Павел Савельевич, что все равно не заснет сейчас. Он бесцельно пошел на свет низко стоящего над степью месяца, поднялся пологим склоном на вершину холма и сел на шершавый камень, невесть когда и как попавший сюда.

Полевой стан раскинулся у его ног и сверху казался уже малость незнакомым. В зыбком нетвердом свете молодого месяца палатки белели грязноватыми весенними льдинами, стоящими торчком. Вытянутые прямоугольники света из окон вагончика лежали на траве серыми забытыми холстами. А вблизи Павла Савельевича заросшим боевым шрамом косо сбегала по склону холма мелкая траншея старого окопа, того самого, на дальнем конце которого был подбит фашистский танк.

Нагретый за день воздух еще не остыл, лишь от реки неровно тянуло холодком. И эта мягкая речная прохлада еще сильней оттеняла прощальную теплынь затянувшегося в этом году бабьего лета.

Трактористы в вагончике пуще прежнего принялись терзать старенький свой патефон, — значит, давеча все-таки мешал им Павел Савельевич, притормаживал размах веселья. Когда меняли пластинки и патефон на минуту затихал, слышно было работящее урчание тракторов на ночной пахоте. А один раз, забивая все звуки вокруг, в самое сердце Павла Савельевича ударил грудной гудок речного парохода, словно хотел напомнить ему о чем-то позабытом за каждодневной житейской суетой. Но гудок тут же затих, и Павел Савельевич так ничего и не успел припомнить.

Как всегда, когда он оставался наедине с собой, мысль Павла Савельевича натоптанной за годы разлуки тропой привычно обратилась к сыну. Если жив Юрий, что сейчас делает? Где он и каково ему сейчас… если жив? Вечное это  е с л и. Как ненавидел он это непременное условие всех своих мыслей о сыне в последние годы…

Никто ему не мешал, и Павлу Савельевичу хотелось думать только о сыне. Но все здесь давно уже было им думано и передумано, ничего нового о Юрии он уже много лет не знал, и мысль его как-то сама собой незаметно соскальзывала на другое. Он думал о Варе с Алексеем и о своем заместителе, который спит и во сне видит, когда же наконец Павел Савельевич уйдет на пенсию, а то и даст дуба и освободит ему в питомнике начальственное кресло. Павел Савельевич усмехнулся, припомнив, что символическое это кресло в его кабинете — всего-навсего старый скрипучий стул, и ему почудилось на миг, будто он перехитрил своего заместителя. Не миновал Павел Савельевич и набившего оскомину шума-грома и решил, что не все здесь так просто, как еще нынче днем ему казалось. Одно ясно: рано или поздно вся эта шумиха вокруг лесопосадок поутихнет, а любимое его дело останется, переживет и этот канцелярский суховей. Да, судя по радиоперекличке, шум-гром этот не шибко опасен: