По обрывистому пути - Степан Злобин

Широкие сани, запряженные парой резвых коней, обогнали извозчика и остановились у освещенного подъезда дворянского собрания. С шумом и смехом выбиралось из саней какое-то веселое семейство с барышнями и офицерами.

— Господа! До встг'гечи осталось сог'гок четыг'ге минуты! — грассируя, выкрикнул мужской голос.

— Подстегни, — обратился Володя к извозчику.

Звуки духового оркестра вырвались из открытой фрамуги танцевального зала дворянского собрания. Именно здесь, в этом зале, в первый раз в жизни Володя видел встречу Нового года с высокой, горящей огнями нарядной елкой, украшенной золотыми шарами и звездами, играл духовой солдатский оркестр, танцевали разодетые дамы, офицеры и щеголеватые штатские господа…

Именно здесь, в дворянском собрании, лет десять назад судьба посулила Володе «счастливую долю». Володиному отцу, который служил проводником вагона третьего класса, участь лакея дворянского собрания казалась настолько завидной, что из-за нее, он считал, стоило несколько лет потрудиться в роли буфетного «мальчика». Пусть все — и буфетчику и кассирши, и судомойки — дерут тебя за вихры и за уши. Пусть все тебе щедро дают подзатыльники и пусть ты до поздней ноли должен не спать, бегать с двумя ведерками за снегом во двор, щепать для растопки самовара лучину, с тряпкой кидаться к каждой лужице пролитого случайно пива или расплесканного чая и, падая с ног, засыпать после трех часов ночи. Зато через несколько лет ты станешь взрослым лакеем, и щедрые дворянские чаевые потекут в твой карман… В городе ходила легенда о том, что владелец торговых бань и нескольких магазинов, Лаптев, когда-то тоже был лакеем дворянского клуба, а вот стал купцом первой гильдии и почетным гражданином… Правда, рассказывали и о том, как земский начальник, помещик Стрельников, публично не подал ему руки, но Стрельников же и поплатился за это: бывший лакей не далее чем через год заставил его вымаливать отсрочку уплаты по векселю, дня три кобенился и все же забрал именьишко строптивого дворянина…

Бесчисленное количество подобных «волшебных» историй каждый раз привозил отец из своих поездок. Он рассказывал их за бутылкой водки, заставляя восьмилетнего сына выслушивать их и «учиться, как надо жить»…

У отца были всегда опухшие от бессонницы и пьянства глаза, и его назидательные беседы неизменно заканчивались побоями матери, которую он упрекал во мнимых изменах ему за то время, пока он бывал в поездках. Избитая мать спасалась с детьми на улице или пряталась у соседей — помощника машиниста дяди Гриши Ютанина или у носильщика Горобцова…

Пьянство отца становилось все более неуемным, все более буйным, оно перешло в запои, он был уволен с железной дороги и вскоре попал в желтый дом, где умер от белой горячки. Мать привела Володю вместе с двоими младшими на похороны умершего отца, а через несколько дней жёлтый дом стал их обиталищем: мать поступила сиделкой к сумасшедшим; их домик в железнодорожной слободке купил Головатов, знакомый кондуктор, а они поселились в деревне Оленино, при которой стояла лечебница для душевнобольных. Только Володя остался жителем города — мальчиком при буфете в дворянском собрании, где он и ютился ещё месяца три в углу подвального этажа, в помещении для кухонной прислуги.

Как-то раз, поспешив на дежурство, мать второпях закрыла печку с угаром, и через два дня фельдшер из жёлтого дома, Федотов, на «сумасшедшей линейке», как называли в городе линейку, ездившую по нескольку раз на дню до психиатрической лечебницы, приехал за Володей, чтобы отвезти его на похороны младших сестренки и брата…

На всю жизнь остался в ушах Володи пронзительный, исступленный крик матери. Она не плакала так над могилой отца. Его смерть она приняла как освобождение от тяжкой обузы и лишь для приличия подвывала и, оборвав на минуту причитания, тут же спокойно и деловито обращалась к кому-нибудь из ребят, чтобы получше закутать в платок, вытереть нос и опять возвратиться к нудному подвыванию… Теперь, у могилы детей, она валялась по снегу, рвала на себе волосы и кричала истошным, охрипшим визгом бессвязные, истязающие себя слова…

Две недели после этого она лежала в «желтом доме» на положении больной, а когда возвратилась к работе, то тот же фельдшер приехал опять на линейке, чтобы забрать Володю из «мальчиков». Совместную жизнь матери с сыном врачи сочли средством, чтобы спасти ее от помешательства.

Ещё в буфетных мальчиках по ярлыкам на винных бутылках, по этикеткам печенья, по чайным и конфетным упаковочным обложкам Володя постиг грамоту. Потому ученье в приходской школе пошло у него без особых трудов.

Когда Володя окончил школу, ему было двенадцать лет. Надо было опять идти «в люди». Фельдшер, который давно зачастил к матери и которого мать почтительно называла Михайлой Степанычем, в то же время даря его необычайно ласковым взглядом своих карих глаз и как-то особенно усмехаясь, — так, что становилась даже на взгляд сына необыкновенно молодой и красивой, — фельдшер вдруг посоветовал ей отдать Володю не в мальчики в магазин или парикмахерскую, не к сапожнику и не к лудильщику в ученики, а… в гимназию! В гим-на-зию!.. У матери даже в глазах потемнело от этого слова. Она посмотрела на Михаилу Степановича тем понимающим, «себе на уме», взглядом, которым привыкла смотреть на больных, когда они «заговариваются», но им не следует возражать, несмотря на всю очевидную несуразицу их болтовни…

Фельдшер был, однако, в здравом рассудке. Он не стал доказывать ничего матери, но в ближайшее воскресенье к нему приехал товарищ его детства, давний друг Феофаныч, гимназический надзиратель, которого гимназисты звали за незавидные рост и фигурку «Чижиком». Это было уже не в новинку, что гости фельдшера приезжали из города не к нему в неприютную больничную палату, а в избушку Володиной матери. И она каждый раз, как хозяйка, ласково и радушно встречала его гостей, а кое-кто из гостей по ошибке называл Володю даже «сынком» Михаилы Степановича… Феофаныч был тоже принят в комнатушке с геранями на оконце, за столом, накрытым кружевной скатеркой, которую подарила матери одна из больных-рукодельниц. Мать, в тот день свободная от дежурства, сходила за водкой, испекла пирог, нарезала колбасы и белого калача, подала грибков, из комнаты фельдшера принесла гитару, зная пристрастие Михаилы Степановича к музыке, после того как он выпьет. Но фельдшер сурово отверг забаву и, против обычая, пригласил Прасковью присесть к столу, а Володе велел никуда не бегать, сидеть тут же, с ними. Его торжественный вид и серьезность, не присущая ему по воскресным дням, возбудили Володино любопытство. Оказалось, что фельдшер затеял «семейный совет», где Феофаныч, одетый в мундир с блестящими пуговицами, то есть выглядевший и сам «как барин», должен был окончательно и навсегда решить Володину судьбу…

Все выпили для начала по рюмке «для просветления разума», при этом фельдшер и надзиратель с серьезностью закусили, а мать поперхнулась, перекрестилась и, со слезами вскочив с табуретки, горячо обняла Володю…

Тогда Феофаныч и фельдшер стали ее стыдить и доказывать, что оба они «из простого звания»; могли стать сапожниками или какими-нибудь стрелочниками, а вот получили образование и «вышли в люди».

После третьей и четвертой рюмки они приступили к испытанию Володиных склонностей и призвания, задавая вопросы по арифметике, по грамматике и священной истории. Так судьба его бесповоротно решилась: почти в тринадцать лет от роду он попал в первый класс гимназии…

Клички «верзила», «орясина», «Голиаф», данные второгодниками Володе, в течение первых недель задевали его. Но, упорно решив перегнать в ученье «барчат», как он с первого дня про себя назвал всех гимназистов, уже в первой четверти года Володя сделался первым учеником. Из класса в класс это звание он нес в течение всех семи лет. К шестому классу учения начальство рекомендовало Володю родителям как репетитора для отстающих. Сочинения Белинского и Герцена, Чернышевского, Добролюбова и Писарева стали знакомы самому Володе в пятом классе, когда он близко сошелся с общительным семиклассником Федей Рощиным, через которого получил возможность брать для чтения книги из библиотеки Виктора Сергеевича. Через Федю же и его друга Васю Фотина познакомился Володя на другой год и с Иваном Петровичем Баграмовым.

В последнее лето оба, Володя и Федя Рощин, гостили в деревне у Баграмова. Именно там они прочли «Воскресение» Толстого, а после в городе, в узком кружке на квартире Рощина, устроили «суд над Нехлюдовым». К этому времени Федя окончил гимназию. Он уезжал в Москву, на юридический факультет университета. По его отъезде Виктор Сергеевич пригласил Володю домашним учителем к сыну Вите, чтобы после болезни тот смог нагнать упущенное и возвратиться в свой класс. Витя был самым младшим из третьеклассников, и Анемаиса Адамовна не желала из-за его болезни утратить это своеобразное «первенство». Потому решено было Витю готовить с учителем дома. Потому-то Шевцов и стал ежедневно бывать в доме Рощина, где всегда находил его доктор Баграмов в каждый приезд с «почтой».