Катастрофа - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она опять рассмеялась, и снег упруго скрипел под нашими ногами, искрился под лунным светом.
Пересекли Лубянку, пошли по Мясницкой.
«Я все жду, когда вы, Екатерина Яковлевна, про себя расскажете. Ведь признайтесь, вы в концертах участвуете?»
«Читаю стихи. Лермонтова и… ваши».
«Очень приятно! И какие же стихи вы читаете мои?»
«Я много знаю ваших стихов! — заговорила Катюша жарким шепотом, останавливаясь и блестящими голубыми глазами глядя на меня в упор. — Я была совсем ребенком, когда завела альбом, куда записываю любимых поэтов — Пушкина, Лермонтова, Надсона, Апухтина, вас…»
Бунин от волнения осекся, помолчал и, сказав что-то нежное Вере Николаевне, накинул плащ и вышел во двор. Погода делалась все пасмурней, тяжелые лохмы туч ползли по низкому серому небу, с карниза веером срывались в лицо мелкие капли.
С необыкновенной ясностью вспомнилась та рождественская ночь. Голову Катюши обрамляла теплая старинная шаль, а около рта серебрилась инеем. Глядя на ее лицо, на русую прядку густых волос, выбившихся из-под шали, он вдруг понял, что любит ее так, как никогда и никого не любил и, наверное, не полюбит.
Катя, глядя ему в глаза, тихо начала читать:
Помню — долгий, зимний вечер,Полумрак и тишина;Тускло льется свет лампады,Буря плачет у окна…
Он перебил:
«Господи, где вы такую древность откопали? Эти стихи я написал сто лет назад. Впервые опубликовал в «Книжке “Недели”». Мне было восемнадцать. А сколько вам?»
Он наклонился к ней, прильнул губами к ее ротику. Она всем гибким телом прижалась к нему и лишь мучительно выдохнула: «Душа моя…»
2
Целые дни они проводили вместе. Обедали в «Савое» или «Большом московском трактире» у Корзинкина. Вечером гнали в «Стрельну» или к «Яру». Они окунались в ресторанное многоголосье с цыганским пеньем и плясками, тонким позвякиванием хрусталя, с дружескими тостами, объятиями друзей, льстивыми речами.
Потом, возбужденные всей этой праздничной и шумной обстановкой, выходили на морозный воздух, садились в сани, их дожидавшиеся. Ямщик помогал укутаться им громадной медвежьей полостью. Бунин, замирая от предстоящего счастья, кричал ямщику:
«Гони вовсю, прокати с ветерком!»
Ямщик старался изо всех сил, наяривая кнутом по могучим лошадиным спинам. Пара летела птицей, коренник дробил крупной рысью, пристяжная метала из-под серебристых подков снежными комьями.
Сани неслись по уснувшему городу, опасно подпрыгивая на ухабах, грозно накренясь на поворотах.
Он шептал ей нежно:
«Катенька, ты не боишься?»
«С тобой я ничего не боюсь, милый…»
«А если шею сломаем?»
«Ведь ты рядом, душа моя».
Под ее беличьей шубкой он ощущал небольшие крепкие груди с налившимися сосками, и они, откинувшись назад, вновь заходились в поцелуе.
* * *
Перед отъездом. Катя привела его к себе домой, что на углу Харитоньевского и Садово-Черногрязской. Ее бабушка Александра Петровна, милейшее существо, радушно улыбалась:
«Да вы пирожков откушайте!»
Это был их последний вечер. Ближе к полуночи они наняли извозчика и, спустившись по Каланчевке, оказались на Николаевском вокзале.
По его настоянию Катюша ехала в отдельном купе первого класса. В вагоне пахло французскими духами, дорогой кожей и паровозным дымом. Они присели «на дорожку». На глазах Катюши были слезы, но она старалась бодро улыбаться:
«Приезжай сразу после масленицы, будем отмечать двухсотлетие Кронштадта. Какие пройдут балы и концерты! Обещай, приедешь?»
«Может быть…»
«Вот будет фурор! Сам Бунин у нас! Тебя ждет триумфальная встреча… И с тобою, милый, все время буду я. Ах, скорей бы!»
Он осторожно вставил слово:
«Но если дела не позволят приехать — не обессудь».
Катюша вздохнула:
«Ты все-таки постарайся, душа моя! Ну а если не выйдет, так сделаем, как договорились: по окончании курса сама приеду к тебе. Навсегда. Так?»
— Конечно! — горячо и искренне воскликнул Бунин, жарко целуя ее глаза и влажные губы.
Медно звякнул колокол. Катюша еще раз порывисто обняла его, торопливо зашептала:
«Не забывай меня никогда, никогда!»
Путаясь в длинных полах тяжелого, на хорьковом меху суконного пальто, Бунин спустился с вагонных ступенек.
Лязгнули буфера, состав лениво пополз вдоль дебаркадера.
3
В Кронштадт приехать он не сумел. Зато она писала ему, он отвечал ей хорошими письмами. Потом от Катюши письма приходить перестали.
Уже в начале лета, когда буйно цвела сирень, он проходил по Харитоньевскому переулку. Неожиданно для себя свернул во дворик углового дома. На скамейке, в тени деревьев, сидела с вязаньем Александра Петровна. Когда он напомнил ей о себе, она вдруг тихо заплакала:
«Катя покинула нас… Во время масленицы каталась на санях, продуло ветром… Ее отец, Яков Алексеевич, тоже умер от крупозного воспаления легких».
Не помня себя Бунин вышел на Садовое кольцо. Всю ночь с подвернувшимся под руку Чириковым пил водку, и водка не брала его. В ушах звучал Катюшин голос: «Тихо льется свет лампады…»
…Теперь, спустя полтора десятилетия, неожиданно нахлынувшие воспоминания разбередили сердце. Уединившись в своей комнате, Иван Алексеевич писал:
СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙТам, в полях, на погосте,В роще старых берез,Не могилы, не кости —Царство радостных грез.Летний ветер мотаетЗелень длинных ветвей—И ко мне долетаетСвет улыбки твоей,Не плита, не распятье —Предо мной до сих порИнститутское платьеИ сияющий взор.Разве ты одинока?Разве ты не со мнойВ нашем прошлом, далеком,Где и я был иной?В мире круга земного,Настоящего дня,Молодого, былогоНет давно и меня!
Вдруг что-то стукнуло в окно. Бунин прильнул к стеклу. От страха сжалось сердце: ему показалось, что между деревьев мелькнуло Катино лицо.
4
С вечера Бунин долго не мог уснуть. То и дело по селу раздавались какие-то пьяные крики, бабье взвизгивание, несколько раз палили из охотничьих ружей. Затихло лишь далеко за полночь. Бунин забылся в тяжком, словно похмелье, смутном сне. Под утро ему приснилось, что лежит он навзничь на горячей, распаленной полуденным жаром земле среди бурно разросшейся садовой зелени. Но вот, густо шумя, заволакивая знойно-эмалевое небо совершенно черными, как гробовой креп, облаками, рос и приближался огненный смерч. Вокруг вспыхнуло все пожирающее пламя, до самых небес протянуло свои яркие мотающиеся вихри.
Бунин хотел бежать — и не мог. Он задыхался среди пожарища — земля не пускала его.
…Враз наступило пробуждение — хлопнув дверью, в спальню влетела в ночной сорочке Вера Николаевна. Рыдая, она бросилась на грудь мужа:
— Ян, мужики опять отправились громить Бахтеяровых, уже горит барский дом. В открытую все говорят, что теперь на очереди мы…
Бунин с минуту молча сидел на краю постели, свесив тонкие в щиколотках ноги и приходя в себя, потом решительно произнес:
— Чернь без узды — страшнее бешеных волков. Если нет сил противиться дикому разгулу толпы — лучше бежать. Сегодня же — в Москву!
Быстро покидав вещи в два больших чемодана, распорядившись насчет лошади, они спустились во двор. В саженях двухстах, за текущей вдоль Глотова речушкой Семенёк, разгульная, уже пьяная толпа громила винные склады Бахтеяровых. Пожар успели затушить. В воздухе висел дурной запах погорелья, собачий лай, да доносились нестройные песни и гомон гулявших мужиков.
Шустрая гнедая кобылка резво потащила телегу. Въехали в ближний лесок. Солнце поднялось уже высоко. Ярким прощальным светом оно озаряло золотое ликование осенней природы. Янтарно-багровые цвета ярче оттенял купоросно-зеленый мох старых вырубок. Оставшиеся зимовать птицы весело суетились возле тяжелых гроздей вполне вызревшей рябины.
Весь этот праздник природы создавал удивительную несовместность с погребальным настроением Бунина, и оттого на душе делалось еще горше.
Вдруг он привстал, опираясь на край телеги, взглянул на показавшуюся из-за излучины дороги березовую рощицу и, не отводя от нее долгого взгляда, перекрестился. Господи, думалось ему, ведь там лежит то, что осталось от мамы, Людмилы Александровны. Та просила лишь об одном: «Ванюшка, не забывай моей могилки…»
