Медвежий угол - Фредрик Бакман

У них тогда уже родился сын, а на подходе была дочка. Мира уже решила, что назовет ее Мая. Их папа несколько месяцев подряд сидел с ними дома, но словно отсутствовал. Бывших хоккеистов не бывает, их температура никогда уже не снизится до нашей. Это все равно что пытаться адаптировать к мирной жизни солдата, вернувшегося с войны – если не с кем сражаться, он так и будет слоняться без дела. Прежде все дни Петера были расписаны по часам и минутам, вплоть до автобусов и раздевалок. Еда, тренировки и даже сон. Одно из самых страшных слов для таких людей – «повседневность».

Бывали моменты, когда Мира хотела сдаться и думала о разводе. Тогда она вспоминала одну из бумажек с дурацкими девизами, висевшими на стене в детской комнате Петера: «Я отступаю лишь для того, чтобы взять разбег».

Петер остался в коридоре один. Дверь в кабинет Суне оказалась заперта. Впервые за двадцать лет. Никогда Петер не испытывал такой благодарности, как сейчас, – за то, что не надо смотреть в глаза. Он вспоминал о слогане на растяжке в кабинете директора: «Культура. Равноправие. Солидарность». В голове вертелись слова Суне, сказанные целую жизнь тому назад на предсезонной тренировке: «Культура – это не только то, что мы поощряем, но и то, что позволяем». Для Суне-тренера это значило бегать наравне с юниорами, когда он гонял их до рвоты на пробежках по лесу. Для Суне-человека это правило действовало и за пределами спорта.

Петер налил себе кофе, выпил его, хотя на вкус он был – точно на дне чашки лежала дохлая мышь, остановился у стены в коридоре. Там висела фотография всей команды серебряного сезона, самое яркое воспоминание в истории клуба. Такие фотографии висели повсюду. В среднем ряду рядом с Петером стоял Роббан Хольтс. С тех пор как Петер вернулся в Бьорнстад, они ни разу не разговаривали, но и дня не прошло, чтобы Петер не думал о том, какой была бы его жизнь, поменяйся они когда-то местами. Что, если бы Роббан оказался талантливее его, если бы он поехал в Канаду, а Петер остался в Бьорнстаде работать на фабрике? Тогда бы все сложилось совсем по-другому.

Однажды утром Мира разбудила Петера прежде, чем проснулись дети. Она повела его смотреть, как они спят. «Теперь твоя команда – они», – шептала Мира, снова и снова повторяя одно и то же, пока его слезы не потекли по ее щекам.

В тот год они построили что-то новое. Они остались в Канаде и боролись в каждом углу площадки, куда забрасывала их жизнь. Мира получила место в адвокатском бюро, Петер работал на полставки в страховой компании. Все шло своим чередом, они надежно приземлились, но, когда Мира уже начала планировать будущее, наступили те самые ночи, когда они поняли, что что-то пошло не так.

Все детство мальчикам говорят, что они должны показать, на что способны. Этого будет достаточно, просто выкладывайся по полной. Петер смотрел в глаза своему изображению на снимке – неужели он когда-то был таким молодым? Он встретил Миру в тот вечер, когда они проиграли свой последний матч в столице. То, что они продвинулись так далеко, уже казалось чудом, но Петеру было мало. Он видел в этом матче не просто игру, а шанс провинциалов показать парням из большого города, что не все можно купить за деньги. Столичные газеты тогда пренебрежительно окрестили эту встречу «Рев из тайги», и Петер, впиваясь взглядом по очереди в каждого игрока, кричал: «Пусть у них есть деньги, зато у нас есть хоккей!» Они выложились по полной. Но этого оказалось недостаточно. Вечером вся команда отправилась праздновать серебро. Петер всю ночь просидел в маленьком семейном ресторанчике возле гостиницы. Мира стояла за барной стойкой. Петер сидел и плакал – не о себе, а потому, что не знал, как смотреть в глаза людям, когда он вернется домой. Он предал их. Это было престранное первое свидание, вспоминая его, он смеялся. Как она тогда сказала? «Ты никогда не пробовал перестать постоянно себя жалеть?» Петер засмеялся и не мог остановиться несколько дней. С тех пор он боготворил ее каждую минуту.

Однажды, долгое время спустя, Мира крепко напилась и стала, как обычно, совершенно неуправляемой, она схватила Петера за уши и потянула так сильно, что они в буквальном смысле слова чуть не оторвались. Он умоляюще склонил голову, коснувшись ее волос, и Мира прошептала: «Идиот мой любимый, ты понимаешь, что именно тогда я в тебя влюбилась? Ты был такой потерянный паренек из глубинки, и я поняла, что человек, который пару часов назад занял второе место по стране и при этом сидит и плачет, потому что боится разочаровать тех, кого любит, будет хорошим мужем. Такой человек будет хорошим отцом. Он сможет защитить своих детей. И никогда не допустит, чтобы с его семьей случилось что-то плохое».

Мира помнит каждую секунду их падения во мрак. Самый страшный кошмар всех родителей – проснуться среди ночи, прислушиваясь к детскому дыханию. Каждую ночь чувствуешь себя полным кретином, когда слышишь, что все, как обычно, – ложная тревога. «Ну что я за человек?!» – думаешь ты. И обещаешь себе расслабиться, ведь ничего плохого никогда не случится. Но уже на следующую ночь лежишь, вытаращив глаза в потолок и поражаешься себе. А потом думаешь: «Ну ладно, в последний раз». Ты крадешься в темноте и ощупываешь ладонями маленький холмик в детской кроватке, чтобы убедиться: он поднимается и опускается, ребенок дышит. Но вот однажды ночью он опускается вниз и больше не поднимается.

И ты падаешь в пропасть. Долгие часы в комнате ожидания при больнице, ночи на полу возле постели сына, утро, когда врач сообщил Петеру то, что никто не решался сказать Мире. Все это время они падали в пропасть. Как бы они смогли жить дальше, если бы у них не было Маи? Как вообще дальше жить?

Мира так радовалась, когда они переехали из Бьорнстада, она и представить не могла, что будет так счастлива вернуться обратно. Но здесь они могли начать все сначала. Петер, Мая и она. Потом появился Лео. Они были счастливы. Счастливы так, как вообще может быть счастлива семья, чье горе не лечится временем.

Мира по-прежнему не знала, как дальше жить.

Петер дотронулся до стеклянной рамы. От Миры у него всегда дыхание перехватывало, он до сих пор любил ее так, как любят подростки, так что сердце выпрыгивало из груди, как будто воздуха не хватает. Мира ошиблась. Он не сумел защитить свою семью. Каждый день он думал о том, что он должен был сделать и не сделал. Заключить сделку с Богом? Отдать ему свой талант? Пожертвовать успехом? Отдать свою жизнь? Что Бог дал бы ему взамен? Разрешил бы поменяться местами с новорожденным сыном, лежащим в гробу?

Мира по-прежнему ходит ночами по дому и считает детей. Один, два, три.

Двое в кроватях. Третий на небесах.

10

Что бы там ни говорили о Бьорнстаде, но все-таки дух там захватывает. Когда солнце встает над озером, а по утрам так холодно, что кислород хрустит в горле, когда деревья почтительно склоняются ко льду, чтобы детям, которые играют рядом, досталось как можно больше света, удивляешься, как люди живут в городах, где повсюду дома и асфальт. Четырехлетки в Бьорнстаде играют на улице одни, здесь по-прежнему есть люди, которые не запирают входную дверь. После Канады родители Маи устроили над ней такую гиперопеку, какая даже в большом городе была бы излишней, а уж в Бьорнстаде и вовсе казалась почти психозом. Странное это дело – расти в тени умершего старшего брата: начинаешь либо бояться всего на свете, либо вообще ничего не бояться. Мая выбрала второе.

После их фирменного тайного рукопожатия в школьном коридоре они с Аной расстались. Ана придумала его, когда они были в первом классе, а Мая сказала, что единственный способ сохранить его в тайне – это делать все так быстро, чтобы никто не смог ничего разглядеть: кулак вверх – кулак вниз – ладонь – ладонь – бабочка – палец крючком – пистолеты – джаз – мини-ракета – взрыв – попа к попе и суперклево. Все названия придумала Ана. Мая до сих пор смеется в конце, когда доходит до поп, Ана поворачивается к ней спиной, поднимает руки, кричит: «Ана суперклевая!» – и убегает.

Но теперь уже не так громко, как раньше, во всяком случае, в школе, когда другие могут увидеть. Она опускает руки, понижает голос, старается не привлекать внимания. В детстве Мая обожала свою подругу, та была не похожа на других девочек, но подростковые годы шлифовали ее, как наждачная бумага. Ана делалась глаже и глаже, меньше и меньше.

Иногда Мае было ее жалко.

Мира посмотрела на часы, выхватила из портфеля бумаги, заторопилась на встречу, потом на другую. Она, как обычно опаздывая, забежала обратно в кабинет, уже отставая от расписания. Было одно слово, которое Мира любила, но ненавидела, когда его произносили с бьорнстадским акцентом: «карьеристка». Так ее называли кумушки в Бьорнстаде – кто с восхищением, кто с отвращением, – а вот Петера карьеристом никто не называл. У Миры внутри все сжималось, потому что она знала, что они в это вкладывают. Работа нужна человеку, чтобы содержать семью, а карьера – удел эгоистов. Карьера – это только ради себя. Поэтому Миру одинаково мучила совесть и дома, и на работе.