Отец смотрит на запад - Екатерина Манойло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катя решила исследовать его и пошла по тому же маршруту, что и с риелторшей. Кладовка, в которой бабушка хранила свое институтское прошлое – собрания сочинений Ленина и Маркса, учебники и методички по истории КПСС, – уже не казалась такой большой, как в детстве. Отсыревшие тома превратились в слипшиеся кирпичи.
Катя вспомнила лицо риелторши, когда она заглянула в кладовку, и подумала, что ей еще пришлось конспектировать ленинские статьи. А потом подумала еще и решила, что собрание сочинений выбрасывать не будет, а при случае протрет каждый том и, может быть, внутри найдет бабушкины фотографии вместо закладок или заметки аккуратным каллиграфическим почерком.
Катя попыталась расшатать тугой и плотный строй томов, затем присела возле стеллажей на корточки и увидела коробку от бабушкиного компьютера, на ней крупными печатными буквами было Катино имя. Она вытащила ее, как дети достают подарки из-под елки, и с нетерпением открыла. Внутри белел марлевый мешочек с сухими цветами. Катя почувствовала слабый аромат лаванды и можжевельника. Под мешочком плоско лежала сыроватая одежда. На вытянутых руках она подняла из коробки выцветшую джинсу. Это были те самые брючки, в которых она пошла первого сентября в новую школу вместе с бабушкой, только размер казался таким маленьким, будто не Катя выросла, а они уменьшились.
Как она гордилась, когда впервые надела джинсы на школьную линейку!
Шла в наглаженной блузке и с аккуратными косичками-веревочками, семенила, чтобы не отставать от бабушки, и втягивала носом шлейф от ее духов. Ирина Рудольфовна крепко держала Катю за руку и, когда к ней подходили другие учительницы, чтобы поздороваться, представляла – как казалось Кате, не без гордости, – свою внучку. Кате нравились эти улыбчивые учительницы, но еще больше нравился ее новый класс с высокими окнами, цветами на подоконниках – и никакого мусора между партами.
Светлоголовые и чистенькие, не похожие на прежних одноклассников, мальчишки и девчонки гонялись друг за другом с веселыми воплями и не обращали внимания на новенькую. Вдруг веснушчатый пацан закричал громко:
– А вот внучка исторички! Будет учиться с нами!
Катя машинально ссутулилась и по привычке сложила руки так, словно прятала несуществующее жирное пятно. Ей не хотелось стать изгоем в новой школе. Оглядевшись исподлобья, она поняла, что никто вокруг не собирается плеваться в нее, никто не собирается нападать.
– Привет, я – Пашка Постников! – воскликнул веснушчатый. И, не дожидаясь ответа, убрал свой портфель со стула рядом. – Садись со мной.
Как выяснилось, у Пашки было много талантов. Например, он мог одновременно шевелить кончиком своего буратинистого носа и оттопыренными ушами. Когда в класс заглядывало солнце, а Пашка поворачивался к Кате, его уши как будто впитывали лучи и сами испускали розовый свет. Казалось, что и голова ему дана, только чтобы носить такие замечательные уши. Изображая учителей, он так гримасничал, что веснушки оживали и скакали по лицу сухарными крошками. Все вокруг катались от смеха, а сам Пашка лишь улыбался грустными глазами. По этому взгляду, по тому, каким взрослым иногда казался сосед по парте, Катя догадывалась, что в семье Постниковых не все гладко.
Быть может, его тоже не любят мама с папой.
В новой школе Катя стала постепенно забывать родителей. Их образы расплывались. От матери она помнила буйную челку, выбивающуюся из-под платка, и кольцо с красным камнем. Отец возникал перед глазами вечно сердитый, с поджатыми губами и неспокойными желваками. Лицо Аманбеке совсем стерлось, и от нее у Кати в голове остались только бархатные наряды и грузные украшения. Единственное воспоминание, за которое Катя цеплялась, – это голос Маратика. После того как он умер, она ни разу не слышала его. Братика ей забывать не хотелось.
Иногда она думала сходить в церковь и помолиться, попросить, чтобы Маратик спел ей, но боялась, что Бог поступит с ней так же, как поступил с матерью. Заманит. Отберет у семьи. И хоть местная церквушка выглядела приветливее, чем вагончик в поселке, что-то в ее облике было слишком бытовое. Отреставрированная, она как будто хранила память о долгих десятилетиях, что служила складом. Брякала колокольцем, будто бурая корова, и по-стариковски ныла во время вечерней службы. Туда ходили не только повязанные платками старухи, но и обычные взрослые. Некоторые приводили детей – те рассматривали росписи на стенах и заразительно зевали.
Ирина Рудольфовна называла церковь совхозом. Рассказы о Маратике бабушка считала выдумкой, но вслух об этом никогда не говорила. Катя все равно это понимала и оттого еще больше пыталась убедить бабушку, что Маратик не умер совсем. В ответ на Ирочкин скепсис она обиженно надувала губы и бубнила:
– Знаешь что, Ирочка? Когда-нибудь Маратик споет мне, и вот если бы у меня был магнитофон, я бы записала тебе его голос!
Однажды Ирина Рудольфовна, терпеливо выслушав очередную порцию рассказов про Маратика, очень серьезно посмотрела на Катю и протянула ей коробку размером с книгу.
– Ну, услышишь братика – записывай сюда! – сказала и лукаво улыбнулась.
– Ирочка! Ты шутишь!
Катя нетерпеливо впилась пальцами в глянцевый картон. Когда из-под бумажных лохмотьев показался модный плеер, она взвизгнула и запрыгала на месте. Кнопкой открыла прозрачную крышку, вставила одну из двух лежавших в коробке кассет и нажала на запись. Катя с бабушкой молча смотрели, как белый пластиковый кружок заматывается в коричневую пленку.
Опомнившись, Катя нажала на «стоп», отмотала и впечатала кнопку с воспроизведением до упора. Послышался слабый всхлип отопления и откуда-то издалека мальчишеский голосок. Катя вздрогнула и прослушала запись еще несколько раз. Она не могла понять, был ли это голос Маратика или какого-то соседского пацана.
Плеер с заветной кнопкой записи и целая гора кассет стали для Кати пропуском в мир звуков. Она поняла, что человек слышит лишь малую часть того, что звучит вокруг него. Соловьиная трель, даже если ее перекрывает треск гравия под колесами, остается соловьиной трелью. Никто, когда закрывает кухонный ящик со столовыми приборами, не обращает внимания, что ложки звенят, будто клавесин. Сильный ливень звучит как рев мотора, а небольшой дождь – как помехи в старом телевизоре. Бульон в кастрюле бурлит как ворчливый старик, пыхая крышкой, а чайник кипит с интонацией возмущения. Каждая ступень лестницы имеет свой голос, верхняя скрипит басовито, а четвертая повизгивает. И если это знать, то, услышав характерный звук и поняв, на какую ступень бабушка поставила ногу, можно успеть спрятать книжку, которую Катя тайком читает с фонариком.
Ирина Рудольфовна не
