Как на Дерибасовской угол Ришельевской - Валерий Смирнов

— Лабудов! — рявкнула она голосом старшины штрафного батальона, — процедура!

И с гримасой отворачивая нос в сторону от пахнущего карболкой и еще чем-то пациента стала помогать этому страдальцу лечь кверху единственно неизбитым местом.

— Так что там? — слабым голосом теребил Акулу 206 кило бананов.

— Подожди, — отмахнулся от него балабол, с явным интересом рассматривая согнувшуюся перед его носом тазобедренную частицу фигурки в белом халате.

— Скажите, доктор, — кончиками пальцев коснулся бедра медсестры Акула, — это наш знаменитый музыкант Лабудов?

— Все они музыканты, — не без удовольствия ответила на движение души и пальцев Акулы сестра, — пердят, как долгоиграющие пластинки.

И выдернула из Лабудова иголку.

— Вам передавали привет из театра, — нежным голосом соврал Акула этому социализму с человеческим лицом.

— Как там они? — слабым голосом спросил флейтист, с надеждой смотря в руки Акулы.

Однако балабол уже потерял интерес до знаменитости и склонился к 206 кило бананов.

— Жора просил, чтоб ты лежал и спокойно держал нерву на приколе. У тебя дома все хорошо. Через неделю будешь снова работать, — нес Акула, краем глаза наблюдая, как ухо Лабудова медленно вылазит из бинтов. — Ну, ты давай, а то дел по горло. Мне еще в одно место надо. Да, знаешь, Артур Валентинович умер.

206 кило бананов пожал плечами, потому что не знал никакого Артура Валентиновича. И не должен был знать. Тем не менее Акула продолжил.

— Убили его какие-то гниды. Но, говорят, в ту ночь возле его хаты ошивались Николайченки. У покойного картин кучу уворовали. Несчастный человек. А Николайченки под музеем пасутся. Ну, выздоравливай среди здесь, а я к тебе завтра заскочу.

Акула с большим удовольствием перестал нюхать воздух в палате, а Лабудов понял, что из-за этого трепача судьба наконец-то улыбнулась ему в тридцать два зуба. Глаза Лабудова сверкнули, как сопля на солнце. И теперь он решал кому звонить: Сидору Петровичу из прокуратуры, Ивану Ивановичу из уголовного розыска или Дмитрию Пантелеевичу из отдела кадров. Перед тем, как заснуть, чтобы набраться сил, он понял: нужно звонить Роману Борисовичу в КГБ.

Панич, который после прогулки по бульвару боялся высунуть нос дальше собственной форточки, сильно удивился, когда в его комнату, где были предусмотрительно закрыты даже зеркала, затащили упирающегося балабола Акулу.

— Ага, — с мерзкой радостью в чересчур музыкальном голосе проворнякал коллекционер, — есть еще Бог в небе, а ножи на земле. Давайте сюда этого Сусанина недорезанного.

— Пустите, придурки, — визжал балабол, закрывая руками от оплеух справа и слева и так поцарапанное рыло, — я сам пришел. Лично.

— А, ты еще и пришел, — спокойно заметил Кок со своей распухшей челюстью и свежим шрамом на щеке.

И локтем так стукнул этому провокатору по пушкинским местам, что он затормозил только у ног Панича, делая вид, с понтом его уже зарезали. Панич с большим удовольствием поднял стопой морду балабола. И тут он вспомнил, что обязаны говорить короли в таких случаях:

— Я даже могу исполнить твое последнее желание.

— Сперва отдай мою штуку долларов, — завопил с пола оживающий Акула. — Жмот.

— На тебе дулю, — заорал позабывший о предстоящей казни Панич, — мы за деревяшки договаривались. Тоже мне Гэс из холла КПСС, зелени захотел. Только рубли. А они тебе не понадобятся.

— А может, понадобятся, — нагло залыбился смертник.

— Ах так, — рявкнул Панич, — сделайте громче музыку, а из него — мокрое место.

— А последнее желание? — попытался оттянуть время казни балабол. — Или ты не хозяин своего слова?

Панич жестом остановил своих подопечных, рванувшихся к Акуле с явным удовольствием.

— Слушайте последнее слово честного человека, — гордо встал с пола балабол. — Панич, вы же сын своего папы, царствие ему небесное, золотой был человек, сам жил и всем давал заработать…

— Короче, — перебил последнее слово Панич.

— Так вот. Ты же его сын. Значит, должен понимать, что если я пришел сам, так зачем мне оно надо? Что я не мог бы сам себе утопиться, если вы так решительно настроены? Я тебе говорил, что имел просто пусть погано, но пошутить. И весь город знает, что я всегда шучу. И я предупреждал, чтоб потом не было упреков. Но мне здесь верили точно так, как в наше светлое будущее. И я честно откатал спор. А откуда взялись эти гниды на бульваре, не знаю, клянусь здоровьем детей моих соседей. Ты же знаешь, Панич, что я всегда был сам по себе. Но теперь понимаю, что эти поздняковские ублюдки с легкой душой затрафаретили бы и меня. Вас есть за что, а меня? То есть не вас есть за что, а их… Словом, Панич, я могу быть в твоей команде. И это такое приобретение, что прямо-таки чистое золото, если говорить откровенно.

— На кой ты мне надо, — покривил душой Панич, потому что на его счету был уже каждый потенциальный человек.

Балабол понимал, что казнь начинает откладываться, и перешел от своей наглости в наступление.

— Я тебе не надо? Ну и хрен с тобой. Пусть поздняковские ублюдки берут твой музей на днях или раньше.

— Откуда знаешь? — отбил контратаку Панич.

— Подумаешь, мало ли чего я знаю. Я даже знаю, где твой «мерседес» стоит.

— И где он стоит? — загорелись глаза у Панича.

— Так ты мне не веришь? А это без шуток, — сел за стол хозяина квартиры наглый балабол и бросил на него ноги.

Панич не верил Акуле. Но ему очень хотелось снова любоваться закрытым в гараже от посторонних глаз «мерседесом». И он решился:

— Пойдешь с Коком и Санитаром. Вернете «мерседес», а там посмотрим.

— Ага, — не согласился с шефом рассудительный Санитар, у которого до сих пор ныл хребет после удара кастетом в историческом уголке города. — Мы куда-то попремся, а Макинтош нас там опять накроет.

— Правильно, — легко согласился теперь уже с подчиненным Панич, потому что папа с детства приучил его не писать в штаны и поддакивать. — Акула останется здесь. Если вы не вернетесь, тогда мы из него будем делать чучелу, без надежды на выставку в столице.

Коку и Санитару очень не хотелось выходить на улицу, несмотря на то, что Панич пылал за собственным лимузином. Акула понимал это, но тем не менее сказал:

— Знаете стоянку ниже Старопортофранковской? Найдете там вашу дрымбалку. Она накрыта здоровым чехлом с чудесным номером 13–13 ОЕЕ. А чтоб вы мне окончательно убедились, получите.

Балабол с супернаглым видом швырнул на стол ключи. Панич с большим удовольствием закатил балаболу оплеуху и тот сходу пошкрябал зубами паркет у комнате.

— Ах ты… — задохнулся в ярости Панич, приближаясь к нему с прыгнувшим в руку ножом.

— Перестань своих штучек, — завопил перепуганный Акула, — этот скот Макинтош заплатил мне немножко, чтоб я устроил туда лайбу. Откуда я знаю, чия она. А потом видно он и меня грохнуть хотел, чтоб молчал.

Панич безоговорочно поверил и такому заявлению. Чтобы поскорее выяснить для себя, как играть дальше, он рявкнул на Кока с Санитаром:

— Вы еще здесь?

И когда эта почти оперетточная парочка выскользнула за дверь навстречу бурям и опасностям, Панич повернулся к Акуле и подозрительно спросил его:

— Так что ты там ныл за музей?

Несмотря на страшные боли в паху, слабые ноги и колики в желудке, Лабудова подняло с койки чувство гражданского долга. Он без стука влез в кабинет главврача и обессиленно рухнул на стул.

— Значит так, — веско сказал Лабудов, с трудом ворочая челюстью, — мне нужно позвонить.

— Автомат в вестибюле, — буркнул врач бесплатно лечащемуся пациенту.

И тут Лабудов, набравшись сил, стал грозить благодетелю всех убогих страшными карами, вплоть до подрасстрельной статьи. Главврач почему-то испугался гораздо больше намеков о разбазаривании дефицитных уколов, чем о своей антисоветской деятельности.

— Звоните, — устало разрешил он Лабудову.

— Ты давайте в колидор, — скомандовал уже твердо стоящий на страже социалистической законности музыкант и важно добавил, — я буду звонить в КГБ.

Главврач сразу же тщательно прикрыл за собой дверь, а Лабудов решительно набрал номер.

— Алле, Роман Борисович? Это агент Мокрый. Тьфу, Мокрый я у милиции… или в… Ага, вспомнил, агент Тихий…

И вспотевший от важности своего сообщения Лабудов тут же попросил экстренной связи, потому что выйти из больницы на конспиративную квартиру не решался. С некоторых пор у стукача к таким квартирам возникло предубеждение.

Через час Лабудова перевели в пустую двухместную палату для окончательно выздоравливающих, где его посетил представительный мужчина. После его ухода Лабудов с большим удовольствием смотрел на цветной телевизор, переводя с него взгляд только на тумбочку, где стояла бутылка «Пепси-колы» рядом с плиткой шоколада.

— Больной, вам «уточку» не надо? — проникновенным голосом спросила Лабудова мягкой тенью скользнувшая в палату сестра, которая еще недавно безо всякого почтения ковыряла его зад тупой иглой.