Спартанцы Гитлера - Олег Пленков

В любой момент с помощью специальных уполномоченных и чрезвычайных комиссаров Гитлер мог обойти рутинную государственную бюрократию, что создавало для него возможность политически и идеологически контролировать народ. В иррациональном мировоззрении нацизма было два центральных элемента: народ как расовая и псевдосоциальная общность и ожидаемый народом мессия — фюрер. Этот стереотип был близок немцам с вильгельмовских времен; особенно отчетливо он стал заметен в 1914 г.: война обещала совершенно новое видение мира, великое освобождение, очищение от всего наносного, политического. В 1914 г., по словам Фридрих Майнеке, чуть не сбылась романтическая мечта о неполитической политике{120}. Эта мечта не реализовалась, но осталась в немецком сознании; нацисты ее уловили и ловко пользовались этой особенностью немецкого национального характера. При этом большое значение имело то, что в политическом стиле Гитлера было нечто, создававшее дистанцию между его персоной и всеми остальными. Риббентроп называл эту дистанцию «неописуемо большой». Гитлер был на «ты» только с семейством Вагнеров[12], семьей Бехштайн, Ремом и Эссером, а ко всем остальным демонстративно обращался на «Вы». Эта дистанция существовала даже по отношению к самым значительным функционером Третьего Рейха. Генрих Линге пишет, что даже высокомерный Геринг превращался перед Гитлером в верноподданнейшего льстеца{121}. С Гиммлером он часто обращался как с нерадивым учеником, совершенно не разделяя и не понимая его увлечения ведической религией, буддизмом, астрологией и натуропатией. На самом деле, многое из того, во что верил Гиммлер, было слишком эксцентрично даже для его преданных последователей: ледниковая космогония, магнетизм, гомеопатия, месмеризм, ясновидение, исцеление верой и чародейство. Гиммлеру не нравилось сидеть лицом к Гитлеру; генералу Вольфу он однажды сказал, что когда фюрер на него смотрит, он чувствует себя как школьник, не выучивший урок{122}.

Планировалось даже создание сената, который бы определил преемника Гитлера{123}, хотя сам Гитлер избегал всякого институционного контроля и вообще институционализации собственной власти. Логическим следствием последовательного недоверия к институтам с твердо ограниченными компетенциями стали управленческие и административные принципы, основанные на личной лояльности. Гитлер часто высказывал симпатии и зависть к английской неписаной конституции, которая, на его взгляд, содействовала утверждению в Британии «права на произвол»{124}. Это показывает, что тоталитарная система стремится к освобождению от всех норм и правил, к полной свободе исполнительной власти, произволу — именно это является наиболее примечательным в ней. Поэтому «по-настоящему тоталитарная государственная система является враждебной государству, поскольку она противоположна традиционному государству, осуществляющему власть в рамках законности»{125}. Термин «тоталитаризм» крайне необъективен по той причине, что тоталитарное руководство государством невозможно, поэтому главным намерением Гитлера в отношении государства было — править в активном согласии с народом, что исключало возможность появления эффективной оппозиции. Если Сталин действовал против потенциальной оппозиции, то Гитлер — исключительно против актуальной. Участники немецкого Сопротивления до разоблачения (после неудачного покушения на фюрера) пользовались значительной свободой: беспрепятственно ездили за границу, встречались в Берлине с иностранными дипломатами, почти открыто пытались установить контакты с высшим военным и государственным руководством. И все им удавалось; это невозможно себе представить в СССР: там сразу бы донесли «куда следует». Гитлер вовсе не был беспечным человеком, нет: как писал Иан Кершоу, он чувствовал себя не тираном, обманывающим Германию, но в высшей степени популярным народным лидером{126}. На самом деле, рабочие на заводах Круппа были более надежными сторонниками Гитлера, чем прусские бюрократы и чиновники. Гитлер никогда не хотел учреждения тирании; он часто говорил, что не является диктатором и не хочет им быть. Своеобразие гитлеровского государства как раз и состояло в том, что оно было создано не «над» народными массами, а с их непосредственной помощью{127}. Помимо государства Гитлер был и высшим руководителем партии, в его распоряжении находился штаб партии — «канцелярия фюрера НСДАП» (Kanzlei des Führer der NSDAP) во главе с Филиппом Булером) — в качестве дополнения, довеска к имперской канцелярии. Разделить полномочия канцелярии фюрера (Булер) и партийной канцелярии во главе с Р. Гессом (потом Борманом), а также «личной канцелярии» Гитлера со временем становилось все сложнее. И без того сложная проблема усугублялась еще и существованием системы адъютантов при Гитлере; эти адъютанты составляли ближайшее окружение Гитлера. До начала войны ближайший круг доверенных лиц состоял из Вильгельма Брюкнера, Юлиуса Шауба, Фрица Видемана и Альбрехта Шульце. Этим людям часто поручали специальные поручения. Гитлер постоянно находился в разъездах, и его адъютанты постепенно стали важной частью системы приводных ремней власти. Бросцат указывал, что «со временем стало обычным делом, что отдельные адъютанты Гитлера, особенно группенфюрер СС Юлиус Шауб, выполняя поручения Гитлера, доводили до сведения соответствующих министров его указания и пожелания»{128}. Адъютанты, в свою очередь, имели соперника и конкурента в лице Мартина Бормана, который всячески стремился оградить фюрера от «посторонних» влияний.

Партийная канцелярия также делилась на две пропорциональные части — одна занималась чисто партийными делами, другая, под руководством статс-секретаря Клопфера, была занята связями с государственными органами, указания которым часто давались в форме «приказов фюрера». В качестве секретаря Гитлера и руководителя партийной канцелярии Борман часто «перекрывал кислород» руководителю имперской канцелярии Ламмерсу. В соответствии с личностью и «пробивными способностями» отдельных нацистских иерархов, их ведомства могли достигать весьма значительного веса и влияния, что служило удвоению, амальгамированию партийных и государственных функций. Ярким примером тому было назначение в июне 1933 г. инженера Фрица Тодта «главным инспектором немецких дорог»; его задачей стало строительство автобанов. Ведомство Тодта вскоре получило высший имперский ранг в системе властных отношений; финансирование его проектов проходило непосредственно через имперскую канцелярию. Это был первый пример нетрадиционной самостоятельной организации, созданной помимо обычных институтов власти. «Организация Тодта» обладала огромными средствами и превратилась в государственное предприятие, имевшее колоссальное социальное значение. Другим подобным примером является ведомство четырехлетнего плана во главе с Герингом. Еще одним институционным новшеством Гитлера было учреждение РАД (трудовой службы) во главе с Константином Хирлом — с 1935 г. для мужчин, ас 1939 г. — для женщин. Ведомство Хирла подчинялось первоначально министерству труда, потом МВД, а с 1943 г. получило ранг самостоятельного высшего имперского ведомства. С 1 декабря 1936 г. такой же статус получил и «Гитлерюгенд», но в финансовых вопросах он остался зависим от партии.

Гитлер обвинял бюрократов в недостаточной гибкости, в том, что инструкция, предписания, иерархия значили для них гораздо больше, чем успех дела, к которому они приставлены. С другой стороны, очевидно, что вовсе отказываться от бюрократии Гитлер не хотел: отношение его к государству и его институтам характеризовалось чередованием «революционных» и охранительных импульсов. 3 июля 1933 г. на собрании активистов СА фюрер заявил, что самым существенным в «национальной революции» является не захват власти, а создание «нового человека». Три дня спустя на другом партийном собрании Гитлер говорил, что «революция — не перманентное состояние»; это утверждение взбодрило министра внутренних дел Фрика, недовольного усилением анархического и неуправляемого элемента СА, и он потребовал от местных властей наведения порядка. Еще неделю спустя — 14 июля — после запрета всех политических партий, Гитлер заявил, что необходимо расширить и усилить влияние партии — в этой связи вновь был оживлен тезис о «национальной революции». 1 сентября на открытии партийного съезда Гитлер подчеркивал, что «партия является единственным носителем государственной власти». 28 сентября 1933 г. Гитлер в присутствии Фрика потребовал у штатгальтеров прекращения «революционных» эксцессов. 2 февраля 1934 г. на собрании партийных боссов Гитлер заявил, что государственный аппарат не достаточно надежен; это же он подтвердил 20 марта, призвав гауляйтеров «продолжить революцию». 5 сентября 1934 г. на открытии очередного партийного съезда Гитлер объявил об окончании «национальной революции», а четыре дня спустя заверил растерянных партийцев, что «не государство повелевает нами, а мы повелеваем государством». Впрочем, 13 октября 1934 г. Геббельс, комментируя последние приведенные слова Гитлера, сказал, что не партия должна командовать, но мировоззрение должно влиять на государство. 1 ноября 1934 г. Гитлер заявил гауляйтерам, что государственных чиновников следует контролировать, ибо в большинстве своем они находятся в стане политических противников и саботажников{129}. Из вышеприведенных цитат ясно, что Гитлер стремился к освобождению от контроля государства, но и не желал слишком опасного усиления партии — его целью была поликратия различных противоборствующих между собой ведомств, в этой поликратии единственной полновластной фигурой был он сам. Власть Гитлера, таким образом, релятивировала и государственную власть, и власть партийных инстанций. Ханна Арендт в своей фундаментальной монографии об истоках тоталитаризма отмечала, что центр тяжести тоталитарной власти в Третьем Рейхе постоянно перемещался Гитлером от одной организации к другой{130}. Это можно проследить на примере политики, экономики и социальной сферы. Примечательно, что организации, проигравшие в борьбе компетенций, не ликвидировались, а продолжали существовать (как СА после «ночи длинных ножей»), ибо они были интегральной частью тоталитарной системы. Кроме этого, Гитлер продолжал оставаться лояльным к руководителям этих обанкротившихся организаций, за единственным исключением Эрнста Рема, которого он, по всей видимости, на самом деле опасался: на этого ландскнехта гитлеровская харизма не действовала.