Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Великий князь заметил ее издали и поспешил ей навстре­чу. Все его товарищи по играм потянулись за ним, но ему все же удалось от них оторваться и подойти к Алике. Она с ним попрощалась. И когда он учтиво пожимал ей руку, то вдруг почувствовал в своей ладони коробочку. Она извиняющим­ся тоном прошептала:

— Я не могу принять от Вас, Ваше высочество, эту брошь. Просто не могу...

Он не успел ничего ей ответить, не произнести ни слова, когда она резко повернулась и тут же исчезла в толпе детей, которые, завершив свои развлечения, теперь шумно проща­лись друг с дружкой.

Николай был озадачен. Немного разочарован. Он кусал нижнюю губу. Он считал, что тем самым уязвлена гордыня мужчины. Чем больше он об этом думал, тем был больше уверен, что отказом принять от него брошку ему нанесено ощутимое оскорбление.

В тот же вечер, за семейным обедом, обиженный Нико­лай предложил брошку своей младшей сестре, Ксении, ко­торая, не подозревая, кому прежде предназначался этот по­дарок, с радостью его приняла, — для чего ей теряться в до­гадках?

* * *

У пылких молодых людей бывает столько душевных по­рывов, а некоторые из них, особенно стойкие, не покидают их всю жизнь. Алике возвращалась к своим темным гессен­ским лесам с тяжелым сердцем, с каким-то странным чув­ством вины.

Она вдруг перестала проявлять интерес к фортепиано, за которое частенько садилась. Но ей всегда хотелось играть только для себя, себя одной, и оставаться наедине со свои­ми мечтами, принуждавшими ее к еще большему обету мол­чания, чем прежде.

В небольшом Дармштадтском дворце царила тишина. Великий герцог Людвиг очень редко в нем трапезничал, присутствовал лишь на официальных обедах, на которых Алике, несмотря на свой ранний возраст, должна была иг­рать роль хозяйки.

А думал ли Николай о той легкой ране, нанесенной не­вольно его гордыне Алике?

В этом «зеленом раю детских любовей», о котором го­ворил Бодлер, есть свои зоны молчания, зоны тайны, ко­торые никогда не раскроются. Как бы там ни было, но це­саревич, не забывал об этой невинной встрече в церкви при горящих свечах, когда совершалось бракосочетание его дядюшки, и все, включая жениха с невестой, были в празд­ничных нарядах. Ему довольно часто предоставлялась воз­можность наблюдать за семейной жизнью великокняжес­кой четы. Тетя Элла, великая княгиня Елизавета, испыты­вала к нему большую симпатию. Она была старшей сестрой его дорогой Алике, но вот осмелится ли он заговорить с ней о ней? Ну еще эта брошь, которую она отказалась от него принять...

У цесаревича было столько дел, что ему было некогда долго размышлять об этом. К тому же, наделенный харак­тером фаталиста, чрезвычайно славянским по существу, несмотря на его германские корни, он не хотел подгонять Судьбу и охотно отдавался капризам повседневности.

Так прошло пять лет. Скучное, монотонное существова­ние Алике в родовом замке счастливо прерывалось визита­ми к ее доброй бабушке, которая всегда требовательно при­глашала ее к себе. Учеба шла хорошо. Юную принцессу ин­тересовали различные предметы — история, география, немецкая литература. В Виндзорском замке, чтобы понра­виться королеве Виктории, она соглашалась поиграть ей на фортепиано, но с хорошо скрытой большой неохотой, что не укрылось от внимания старой королевы.

— Деточка моя, Солнышко, неужели для тебя это пытка, на которую я тебя обрекаю?

— Ваше высочество ведь может требовать от меня все, что угодно.

Алике вспыхнула, но была все же очень довольна, что Виктория догадалась о ее истинных чувствах.

Ей привели нового учителя английского языка. Теперь она выполняла задания, которые ей давала некая Маргарет Джэксон, которую звали просто Мэджи, и которая просто сходила с ума по политике.

Некоторые из ее биографов полагают, что такая неожи­данно возникшая близость между преподавателем и авгус­тейшей ученицей вызвала у нее ее любовь к политике. Сле­дуя строгой системе английского образования, Алике впол­не справедливо полагала, что политика вовсе не должна быть областью деятельности, предназначенной только для муж­чин. Разве не было у нее перед глазами такого примера? Раз­ве та роль, которую играла ее бабушка в определении судеб Европы, не была достаточным основанием, чтобы убедить ее в этом?

Виктория иногда удостаивала внучку разговорами о сво­их «служебных» обязанностях, для нее почти святых. И де­лала она это без всякого нажима, так просто и доходчиво, чего не могла не заметить девочка.

— Солнышко мое, я совсем не советую тебе в твоей жиз­ни, жизни женщины, взваливать на свои плечи такие обя­занности, которые всегда давили на меня тяжким грузом... Ты еще пока слишком мала, чтобы это понять, но я не же­лала бы ничего другого, кроме как быть такой же, как все женшины, заниматься чисто женскими заботами. От этой Британской короны у меня частые мигрени! К тому же раз­ве женщины призваны Судьбой управлять? Меня порой называют, явно чтобы мне польстить, — Викторией Вели­кой. А враги мои кричат, что я действую, как настоящий тиран. Но есть ли в моем таком положении какой-то иной выбор? Будь я слабой правительницей, то тут же оказалась бы жертвой. До сих пор вижу перед собой своего жениха — моего горячо любимого принца Альберта. Разве он не был также сильно привязан ко мне, как я к нему?

Этот немец, этот уроженец Кобурга, Готы, всегда был мечтателем. Ему лишь нравилось исполнять сонаты Гайд­на... Я поняла, что моя великая любовь к нему возвышала меня до уровня монарха с железной волей, чтобы не быть рабой событий, самой направлять их, чтобы в качестве са­мого убедительного доказательства своей ему преданности добиться процветания королевства, которому угрожали со всех сторон.

Алике внимательно слушала. Ей казалось сей час, что где- то в потаенном, самом далеком уголке ее сердца, творилось что-то неладное, и она видела перед собой его, Николая, взгляд, перехватываемый ее взглядом, она чувствовала слад- кое прикосновение его руки, которая опускается на ее руку... цесаревич... цесаревич, о котором она, в сущности, ничего не знала...

Виктория, перебирая, словно четки, свои воспоминания, удивленно смотрела на нее.

— Дорогая моя, твоя матушка сейчас наверняка нас ви­дит. Ты стала такой красивой, затмила всех остальных деву­шек своей красотой! И тебе уже семнадцать! Не хочу быть нескромной, но разве твое сердечко еще не ощутило тре­вожной сладости? Но не торопись, не нужно. Я желаю тебе такого же большого счастья, какое испытала сама. То есть счастья всего мира...

Алике колебалась, не зная, стоит ли рассказать бабушке о том, что от легкого покалывания в сердце немного убыст­рялось дыхание, когда в Дармштадт приходили письма от ее старшей сестры, письма, от которых приятно пахло Росси­ей, Россией, одновременно такой далекой, такой близкой и такой таинственной... нет, не стоит! Она не осмелилась до­верить ей свою тайну...