Красный свет - Максим Кантор

Коль скоро я вспомнил тот разговор с Мартином в отеле, воспроизведу наш диалог до конца. Мы говорили о Ханне, а когда наш боккаччиевский задор пошел на убыль, я спросил его:

– А дальше? Вы ее увезете?

Помню, я заметил, что у нас нет времени на бытие – может быть, осталось три года, может быть, пять лет. Не больше, нет, не больше. Я так чувствовал в те дни. Сочетание слов «время и «бытие» зацепило самолюбие университетского преподавателя, и профессор стал говорить длинные немецкие фразы. Как любил он эти ложные многозначительности: противопоставить warten и erwarten, «ждать» и «ожидать»! Он втолковывал, что «ожидание» есть уже конкретное представление того, что придет. Я прервал Хайдеггера.

– Я знаю, что будет завтра, – сказал я. – Грядет конец. Очень скоро все рухнет. Начнется с монархического заговора против Адольфа. Выразитель воли народа никому не нужен. На этом эпопея Третьего рейха закончится; неважно, что конкретно нас погубит, – английское лицемерие, германское долдонство, русское варварство. Скорее всего, совокупность причин. Начнется с монархического сознания – и дальше все сложится само собой.

– Вы не годитесь в авгуры, Ханфштангель.

– Сказать, что будет дальше? Я умру в тюрьме, Ханна – в эмиграции, вы, профессор, – у себя на даче, вдали от бурь. Warten und erwarten? Ожидаю распада. Но сказать, что я жду этого? Всеми силами стараюсь распад предотвратить.

– Что вы такое говорите? – усики профессора встали дыбом.

Приближенный Адольфа мог себе позволить крамольную фразу, я мог сказать о зреющем заговоре и грядущей гибели рейха, но верноподданный профессор такого позволить себе не мог. Он округлил свои небольшие глазки. Он стал говорить привычные всем длинные фразы – речь шла о придании смысла зияющей пустоте времени, о том, как духу деятельного труда укротить Хроноса. Профессор был настроен позитивно.

А в меня уже тогда вошел страх. Я предчувствовал: Адольф не завершит намеченного мной – ему просто не дадут.

2

Свой страх я объяснил Йоргу, когда молодой летчик навестил нас в Берлине. Этот разговор и его последствия стали для меня контрапунктом войны. То было самое начало 1942 года; да, именно так. Расскажу по порядку, поскольку нашему разговору с Йоргом предшествовал другой разговор – с Адольфом.

Адвенты мы с Еленой провели в Берлине. На Рождество были у Геринга в Каренхалле: хотя Герман и считал себя агностиком, праздник отметили шампанским «Болинджер», выпили от души, кстати, выпили и за скорую победу. Затем отпраздновали Сильвестр с новыми друзьями Елены – аристократической семьей фон Тресковых; в Берлине Елена наконец-то обрела аристократическое окружение, под стать своему происхождению.

Второго января на обязательный обед к Адольфу я пошел один – Елена сослалась на головную боль. Этих обедов избегали все: у Гитлера кормили скудно; это вам не сталинские пиры. Подавали только одно блюдо – причем овощное; из напитков – воду и слабое пиво. К тому же Гитлер без конца говорил; на площадях ему не было равных – но в застольной беседе он был невыносим. Двадцать лет назад Адольф иногда читал, затем на чтение не осталось времени – но тяга к интеллектуальным беседам присутствовала. Фантомные боли утраченного образования, это не только с русской интеллигенцией случилось – это беда общая.

«Античность, – заявил он в тот вечер, перемешивая пюре из цветной капусты, – была куда лучше нынешних времен, поскольку не знала ни христианства, ни сифилиса». Архитектор Шпеер, новый любимец, который теснил меня у трона, подобострастно кивал всякой реплике – Шпеер считался знатоком Античности, он тщился принести на площади Берлина каноны Витрувия; точь-в-точь как современные российские архитекторы, строящие богачам античные виллы. Мне был несимпатичен Шпеер и его угодливость. В тот год дальновидные уже отшатнулись от Адольфа, а трусливых он сам оттолкнул, подле фюрера образовалось свободное место – и вперед ринулись молодые пролазы; Шпеер преуспел больше других.

– Античный канон, – сказал Шпеер значительно, – это фундамент цивилизации. – Сказал – и надул синие щеки.

– Кстати, – спросил меня Адольф, – Ханфштангель, где ваша прелестная спутница? Знаете, я часто на вас раздражаюсь, Ханфштангель, вы порой ведете себя как шут гороховый – но присутствие Елены действует на меня благотворно. Хорошо, что вы ее похитили и привезли в наш стан.

Шпеер скабрезно улыбнулся и сказал:

– Вы подлинный Парис, милейший Ханфштангель. Мы восхищаемся вашими победами над спартанскими женами. Смотрите, как бы Менелай не вернулся.

Я был шутом у трона императора, сановные бароны перенимали интонацию, с которой фюрер обращался ко мне, – и добавляли от себя вульгарности. Когда образованные люди говорят сальности, это противнее, чем сальность пьяницы. Я улыбнулся Шпееру.

– Вы придерживаетесь трактовки Гомера или вам ближе Еврипид? – спросил я архитектора. – Согласно последнему, Елену похитить не удалось: Парис обладал лишь призраком. Подлинная Елена пребывала на Крите и ждала Менелая. Что если вы знакомы лишь с призраком Елены? И с призраком Античности?

Подобно всякому чванному дураку, Шпеер отлично знал, что он необразованный дурак, – но ярился, если это делалось понятно другим.

– Я придерживаюсь трактовки бессмертного Гёте, – сказал он солидно, и щеки его набрякли.

– Уважаемый герр Шпеер, я не подозревал в вас такой начитанности, – сказал я с легким поклоном. – Вторая часть «Фауста» – книга, которую я держу у изголовья. Любопытно, в этой христианской мистерии вы отводите мне роль Менелая, Мефистофеля или Фауста? И если я – Фауст, то кто же тогда наш добрый хозяин? Не намекаете же вы?..

Альберт Шпеер стал схож цветом с нарукавной нацистской повязкой, которую он из подобострастия носил. Никто из нас уже не придерживался карнавального ритуала, один Шпеер украшал себя свастиками и значками, в точности как свои помпезные дома – лепниной.

– Христианство, – сказал Адольф поучительно, – религия еврейская по происхождению, вынуждавшая людей гнуть спину по звуку церковного колокола и ползти к кресту чуждого Бога. Система ограничений: ад и рай – отражает убожество еврейской фантазии.

Шпеер кивнул и мелким почерком записал эту мысль в блокнот. Он всегда носил с собой маленький блокнотик, вынимал его за обедом и вписывал фразы фюрера. Позднее, Шпеер издаст книгу воспоминаний о том, как делил стол с тираном и чудовищем.

– Во многом я солидарен с Гёте, – сказал Адольф задумчиво. – Как и он, я по убеждениям античный грек, – Адольф выскреб остатки капустного варева из тарелки, – и не вижу смысла в христианских проповедях, но… – Он остановился, подал знак лакею, однако Шпеер опередил лакея – принес новую порцию капусты расторопнее. Адольф отправил в рот еще одну ложку безвкусной каши, прислушался к ощущениям.

Ремарку про греческое происхождение я уже слышал: так Адольф уже говорил на прошлом обеде бельгийцу Леону Дегрелю («Мой фюрер, откройте великую тайну, кто же вы?» – «Я – древний грек!»). Если реплика удавалась, Адольф воспроизводил ее не один раз.

– Да, я античный грек и во многом агностик. Вы заметили это, Шпеер, не правда ли? – Гитлер поощрительно улыбнулся Шпееру в знак того, что доверяет его наблюдательности.

– О, да, – сказал Шпеер с чувством, показывающим, что он много думал над этим вопросом.

– Но впрочем, – продолжал Гитлер, – у меня нет причин сетовать на Бога. Я не полный агностик, если вы понимаете, что я хочу сказать. Я верю, что Божья воля послала юношу в рейх, чтобы он вырос, стал во главе нации и привел свою родную землю обратно в германское государство.

Какое отношение германское государство имеет к царству Божьему, фюрер не уточнил.

– Это бесспорно, мой фюрер, – сказал дурак Шпеер. Архитектор поглядывал в мою сторону, ища, как бы меня уколоть. Додумался и сказал: – Вот видите, милейший Ханфштангль, вы неверно толкуете мифы. Наш хозяин – не Менелай, не Фауст (про Мефистофиля архитектор умолчал), наш хозяин – это Фридрих Барбаросса крестового похода, наш хозяин – это Агамемнон, который возглавил поход за Еленой. – И взгляд на фюрера: доволен ли?

– Да, – сказал Адольф, – мы продолжаем великий миф.

– Адольф, – сказал я Гитлеру, – помните о том, что ждало Агамемнона после победы. Будьте осторожней с Эгисфами. Их сегодня во дворце слишком много.

Так завершилась в тот день беседа о Гёте, Елене и Античности.

Я порадовался, что Елены на обеде не было.

А в конце января приехал Йорг.

3

Йорг прибыл с Восточного фронта, где находился под началом нашего знакомого генерала Штрауса, в группировке «Центр», вверенной фон Боку, чванному аристократу. В те дни Федор фон Бок неожиданно ушел в отставку – казалось бы пустяковая деталь, но я придал ей значение. Одновременно был отправлен в отставку главнокомандующий сухопутными силами фон Браухич; отправили в отставку и генерала Штрауса, в армии которого служил Йорг. Я ужаснулся: в своем ли он уме, этот злосчастный Агамемнон? Три отставки подряд – и в такой момент! Оказалось, что это лишь начало. Плотность наказаний, обрушившихся на армию, напомнила русский тридцать седьмой год; вероятно, во время праздничного обеда с цветной капустой фюрер вынашивал план армейской реформы. За две недели Гитлер сменил командующих тремя пехотными и двумя танковыми армиями, сменил почти всех командиров корпусов 4-й и 9-й армий и 2-й танковой, сменил начальников штабов четырех армий – все это было выполнено по-сталински безоглядно. Даже Йорг отметил, что Гитлер не военный, – и как может фюрер знать, что лучше для армии? Я с тревогой прислушивался к словам молодого военного. Армейские чины возмутились, вот теперь заговор созрел окончательно – я почувствовал это.