Лекции об искусстве - Джон Рескин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это опять-таки своевольное и непростительное уклонение от истины, причина которого кроется, как и в предшествующем случае, в сознании своей слабости. Выразить световое отражение синего неба на далекой зыби — одна из самых трудных вещей в мире; так же трудно заставить глаз понять причину цвета и движения на вид гладкой воды, в особенности там, где имеются здания, которые должны быть отражены; глаз никогда не сознает недостатка отражения. Но нет ничего легче и соблазнительнее, как дать превратное изображение: громадное пространство покрывается им без всяких хлопот там, где пространство это мешало бы, и делается это очень просто, и глаз сразу понимает это. Поэтому Каналетто рад, как и всякий другой низшего сорта работник был бы рад (чтобы не сказать принужден), дать отражению вдали. Но когда он подходит близко к зрителю, он находит, что гладкая поверхность так же мешала бы вблизи, как зыбь мешало бы вдали. Иметь дело с большим пространством ничем не покрытой гладкой воды слишком нервная работа для несведущего художника; особенно когда вода находится вблизи его и в то же время настолько удалена, что воспринимает отражения зданий, когда ее нужно изобразить так, чтобы она казалась и плоской, и удаляющейся, и прозрачной. Каналетто чувствовал, что с своим морским зеленым цветом он не справится с подобной задачей; поэтому ему ничего не оставалось делать, как наложить описанные выше белые мазки; они занимают сбивавшие его с толку пространства; при этом нет надобности беспокоиться о каком-то знании или изобретательности; этими постепенно уменьшающимися мазками заменяются другие средства для выражения удаляющейся поверхности. Всякий поэтому легко поймет, почему он должен был принять эту систему, которая и составляет как раз то, чего придерживался бы всякий неловкий работник, надеясь на недостаточную наблюдательность публики, которая избавляет его от опасности разоблачения.
Во всех этих случаях не ошибка или самая вольность, не пренебрежение к тем или другим законам губят картины, а привычка ума допускать вольность, трусость или притупленность чувства, которые заражают одинаково все части картины и лишают ее всю жизненности. Если бы Каналетто был великим художником, мог бы набрасывать свои отражения где ему угодно, мог бы покрывать где угодно свою воду зыбью, мог бы писать по желанию свои моря наклонными, то ни я, ни кто другой не посмели бы сказать ни одного слова против него, но он — незначительный и плохой художник и поэтому везде и всегда увеличивает ошибки, а к ошибкам прибавляет еще апатию до тех пор, пока уж ничего больше прощать в нем нельзя. Если только помнить, что поверхность каждой единичной частички зыби составляет для природы зеркало, которое ловит, смотря по своему положению, либо изображение неба, либо серебряные носы гондол, либо их черные остовы и красные драпировки, либо белый мрамор, либо зеленые водоросли на низких камнях, то нельзя не чувствовать, что волны эти должны иметь больше колорита, чем этот непрозрачный мертвый зеленый цвет. Они зелены по природе своей, но у них есть прозрачный оттенок изумрудного цвета, смешивающийся с тысячью отраженных оттенков и не пересиливающий ни одного; таким образом, Каналетто противоречит правдивости цвета в каждой отдельной волне тысячи раз. Венеция печальна и бесшумна теперь, в сравнении с тем, чем она была в его время; каналы один за другим постепенно засариваются, и грязная вода все ленивее и ленивее лижет расшатанные фундаменты, но даже теперь, если б я мог перенести читателя ранним утром на пристань пониже Риальто, когда рыночные лодки, нагруженные доверху, плавают золотистыми группами; если бы читатель взглянул на воду, бурлящую у их блестящих, как бы из стали вылитых носов и под тенью листьев виноградной лозы: если бы я мог показать ему пурпур винограда и фиг, зарево ярко-красных корок арбузов, дынь и тыкв, уносимых длинными полосами волн; между ними красные рыбные корзины, плескающиеся и сверкающие, и горящие, в то время как утреннее солнце освещает их мокрые, желтые бока; наверху выкрашенные паруса рыбачьих лодок, оранжевые и белые, ярко-красные и синие, а в особенности среди всех этих цветущих красок голые бронзовые, словно горящие тела моряков, последних потомков венецианской расы, которые все еще сохраняют яркий джорджоневский цвет на своих бровях и груди, цвет, составляющей удивительный контраст с желтым, чувственным вырождающимся существом, живущим в кафе Пиацца; если бы читатель увидал все это, он не был бы тогда снисходителен к Каналетто.
Но даже Каналетто в отношении истин, которые ему приходилось изображать, возвышен, могуч и правдив в сравнении с голландскими маринистами.
§ 20. Голландские маринисты
Всякий легко поймет, почему его зеленая краска и вогнутые белые маски надо принимать за изображение воды, на которой настоящие цвета можно различить только при большом внимании, а он никогда не прилагает его, но принимая во внимание, как много есть людей, любящих море и созерцающих его, нелегко понять, как можно переносить Вандевельде и ему подобных. Как я уже сказал, я чувствую себя совершенно удрученным, когда толкую с поклонниками этих живописцев, потому что я не знаю, что находят в их произведениях похожего на природу. На мой взгляд, пена взвивается и сгущается по бокам волны и летит, сверкая, с ее вершины, а не сидит на ней в виде парика; волны, мне представляется, падают, и ныряют, и кидаются, и гнутся, и с треском перекатываются, а не вьются подобно стружкам; вода, когда она сера, обладает серым цветом бурного воздуха, смешанным с ее собственной глубокой, тяжелой, гремящей, угрожающей синевой, а не той серой дешевой краской, которую употребляют для
