Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

— Это вам урок на будущее.

Д. Ф. Устинов счёл необходимым выехать на завод и сутками не выходил из цехов. Под его наблюдением на четвёртые сутки была готова очень сложная деталь пушки — стальная люлька, которая буквально за десятки часов прошла путь от «белков» /чертежей/ до отливки и окончательной отделки. Так создавалась эта пушка». /Маршал артиллерии Н. Д. Яковлев/

Всю ночь напролёт будут терзать её демоны, снова и снова прокручивая в воспалённом воображении адскую эту эротику, и она будет пить и пить из ядовитого сосуда, всё более пьянея разрушительной злобой. Это будет захватывающе-мучительно, как заглядывание в пропасть.

Зато следующий день она почти весь проспит на диком пляже, на брошенном на гальку халате. Плавала, жевала купленные у мальчишки-разносчика сливы, варёную кукурузу, и опять погружалась в сон, умудрившись сгореть даже в тени. И потом, уже в комнате Отарика, снова заснёт, предупредив хозяйку, что ей должны звонить, и злоба будет спать вместе с ней, уже как бы отделившаяся от неё, но принадлежащая ей, и она всё время будет чувствовать её грозную тяжесть, как спрятанный за пазухой револьвер.

Тётя Жанна, быстрей! Это он звонит! Он!..

«Жанной» Отарик назовёт её, разумеется, вслед за Антоном. Антон доложит, что всё в порядке и что он заедет за ней на машине около восьми — Гиви назначил в семь, гости уже будут за столом, но ещё не успеют надраться. Антон явно не в себе, хоть и говорит вполне разумно, — эти короткие нервные смешки… Как барышня перед клеткой с макаками. Он переживал некий шок, таким она его прежде не знала и припишет всё дерзости их замысла. Но когда она сама, дрожа от злости и страха, чувствуя себя убийцей, праведной мстительницей, при полном параде, так что проходящие мимо южные люди восторженным вороньём слетались, перекликаясь по-своему, сверкая горячими глазами и цокая клювами, — когда она сама нырнёт, наконец, в спасительное Антоново такси и увидит его на заднем сиденье /он всегда садился сзади — какая-то гадалка не велела садиться рядом с шофёром/ — его повёрнутое к ней знакомое и незнакомое лицо с выступившими из-под грима бисеринками пота, — «О, Боже!», — только и скажет она. И он закивает согласно-смущённо: — «да, мать, именно так. Боже мой!». — И она разом поймёт и его телефонное смятение, и то, что её саму безотчётно озадачивало во внешности Антона Кравченко.

Рядом с ней на заднем сиденье гагринского такси сидел вылитый Денис.

Он был похож на Дениса! Он всегда был на него похож. Может, и сам Денис выбрал его тогда на роль советского супермена Павки Кольчугина, бесстрашного борца со злом, каким-то указующим перстом подсознания, и сейчас авантюрная её выдумка, грим Дениса, лицо Антона, чуть подправленное и подчёркнутое умелыми руками Надежды Савельевны, проявили вдруг их природное сходство с такой наглой убедительностью, что был в шоке и сам Антон, и сама Надежда Савельевна, как она потом признается, и статист Гена, случайный свидетель этого перерождения. А больше всех сама Иоанна.

— Признайся, ведь ты нарочно… ты знала, — по-прежнему нервно хихикнул Антон, когда она застёгивала на нём кнопки всем известной Денисовой джинсовой куртки, привезённой ею из Москвы, — и пальцы не слушались, и машину швыряло на поворотах. И она так же подхихикивала ему: «конечно, мол, знала». Пусть так думает, оно и лучше.

Потом они приедут, благополучно пройдут сквозь строй машин у подъезда /ну прямо приём в иностранном посольстве!/, через пустой холл, если не считать снующих с блюдами женщин, — в зал, откуда доносился хохот, аплодисменты, прерывающие зычный голос тамады. Перед дверью она в последний раз придирчиво осмотрит Антона-Дениса, поправит кое-какие штрихи, накинет ему на голову, как на статую, большой кусок тоже привезённой из Москвы марли, и перевязав всё это оранжевой лентой, протолкнёт, уже сломленного и смирившегося, в зал.

Безнадёжный провинциал — Антон всегда безмерно стеснялся своей провинциальности и боялся её обнаружить в элитарных киношных кругах. Видимо, это и сработало, заставив его согласиться на экстравагантную выходку Яны.

— Дорогой Гиви!.. — Яна не узнает свой голос, скрипнувший диссонансом по монотонно-весёлому гудению зала, как игла по пластинке. Пластинка зашипит, останавливаясь, тамада замолчит на полуслове, застынет, как с флажком, с болтающимся на вилке ломтем красной рыбины. Постепенно стихнет и зал, огромный даже по грузинским меркам, — с расставленными каре столами, арабскими, с высокой спинкой, стульями, старинной бронза-хрусталь люстрой с лампочками-свечами. Разноцветные мазки женских платьев, ещё не скинувшие пиджаки мужчины — черно-белые, как у пингвинов, крахмальные груди…

Взгляд Яны мгновенно найдет Дениса, тоже в темно-сером пиджаке, а рядом, как и следовало ожидать, — белесо-мальчишечьи вихры Хельге.

Ага, все в сборе. Волнение сразу пройдёт, зрительный зал на месте, главные действующие лица тоже. Конечно, завернутому в подарочную марлю Антону хорошо бы подождать за дверью, но Яна боится, что он сбежит.

Итак, действие третье.

— Жанна, дорогая… Слушай, когда приехала, а? Вот сюрприз! — Гиви протягивает к ней руки, широко улыбаясь, но глазами вгрызаясь недоумённо в завёрнутую в марлю фигуру. Что-то бормочет по-грузински, озирается на гостей. Те тоже после секундного шока хихикают, перешёптываются.

— Слушай, понимаешь, э… Что за привидение, а? — Гиви, похоже, даже испуган, хоть и улыбается. Яна видит краем глаза, что и Денис сидит, не шелохнувшись, с одеревеневшей улыбкой, а мадам Шкаф вообще не видно — под стол она залезла что ли? Нет, сидит, выглядывает из-за чьей-то пингвиньей спины. Яна всё видит. Яна смеётся.

— Это подарок, Гиви. Специально прилетела из Москвы. Мой подарок к твоему юбилею. Очень дорогой, дороже не бывает. От себя отрываю. С кровью, можно сказать…

«Подарок» больно щиплет её за бок. Не зарывайся, мол. Бедный Антон, он ещё ничего не знает!

— Разрежь ленточку, Гиви.

Вконец заинтригованный, хозяин опасливо берёт протянутые Яной ножницы. Марля падает.

— Денис, дарагой…

Подвыпивший Гиви лезет было обниматься, гости ахают весело, но тут до них и до него доходит, что Денис, вот он, сидит всё с той же одеревеневшей улыбкой между Хельге и Лиловой, близких, кажется, к обмороку. Несколько мгновений по-настоящему гробовой тишины. Два совершенно одинаковых Дениса. Антон в этой куртке даже, пожалуй, похож больше.

— Антон, что ли? — не слишком уверенно произносит, наконец, Денис настоящий. — Неслабо.

— Кравченко!.. Антон!.. Кравченко, — отзывается зал. Тоже, впрочем, пока неуверенно. Антон, как и было задумано, стоит молча, неподвижно, как манекен.

— Ти-хо! — Иоанна поднимает руку. Разрядка обстановки в её планы не входит. Спектакль только начинается. То, ради чего, собственно, и городился огород. В сумочке Яны лежит сложенный вчетверо листок. Текст в стихах, всего на страницу. В злом угаре Яна умела лихо рифмовать эпиграммы, а в сумочке лежал шедевр. Инструкция, приложенная к «подарку» — убийственно тонкая и злая характеристика Дениса, призванная уничтожить его, стереть в порошок. О, разумеется, на первый взгляд это была ода, хвалебное вино, но в вине был яд, рассчитанный на длительное действие.

Сейчас она вручит стихи юбиляру, листок пойдёт гулять по рукам, что-то запомнится, что-то запишется, истинный смысл дойдёт не сразу /здесь каждая строка имела двойной коварный смысл/, но дойдёт всё-таки, и станет Денис тем в их среде, кем она, Яна, заставит его быть, — он станет смешным. Его двойник и этот сложенный вчетверо листок будут преследовать его по гроб жизни. Убивают не гневом, а смехом. Она, Яна, убьёт его.

Все смотрели на неё. Безошибочным чутьём толпы они почуяли назревающий скандал и теперь жадно ждали. Рука Яны нащупала в сумке хрусткий листок, она ненавидела Дениса, унизившего её. Она чувствовала себя убийцей, рабой демона разрушительной злобы, и в этой жажде разрушения всего и вся таилось особое, незнакомое доселе наслаждение. Кошка, сжимающая в когтях пойманную мышь. Эта одеревеневшая улыбка Дениса… Он чувствовал, что ещё не всё, он всегда остро предвидел опасность и умел защититься, но теперь он не знал, откуда ждать удара, в глазах она увидела растерянность и страх.

Что-то в его лице… Когти Яны-кошки все глубже погружались в сумочку, замерли на стенах развешанные ружья из коллекции Гиви, застыли в хищном ожидании гости, кувшины с вином, застыло время на старинных напольных часах в углу зала, кроваво-красная «Изабелла» в кубке-роге в руке Гиви…

И тут посторонний незапланированный шум ворвался, нарастая, в зловещую паутину сотканной Яной сцены. Денис вздрогнул, оторвался от её лица, вздрогнули гости, заплескалось вино в кубке, задрожали ружья и кувшины. Всего лишь шальной поезд-дракон, летящий по побережью из пункта «А» в пункт «Б», Сухумский или Батумский.