Сын шевалье - Мишель Зевако

Жеан дал деньги друзьям; те вернулись в Париж через ворота Сент-Оноре, отправились прямо к лоскутнику и купили себе почти новую одежду добротного сукна. Весело обнявшись, они пошли болтаться по городу, словно школьники, сбежавшие с уроков, а в карманах у них еще звенело по нескольку пистолей…

Что до» Пардальяна с Жеаном, то они направились в сторону Лучникова колодца, обошли всю гору, миновали Клиньянкур и вернулись в дом Перетты-милашки.

Дело в том, что Пардальян предложил сыну провести день у невесты… Возможно, он полагал: там Жеан будет в безопасности. Разумеется, юноша тут же согласился — еще бы! Прежде чем войти в дом, они вдвоем обошли вокруг ограды, но не заметили ничего подозрительного.

Для Жеана утро пролетело, как один миг — да и для Бертиль, признаться, тоже. Им казалось: они видят чудный сон; сейчас проснутся — и все кончится…

Но как ни был счастлив Жеан, головы он не потерял. Пока Бертиль разговаривала с Пардальяном, юноша отвел в сторонку Перетту, объяснил ей, что делать дальше, и отдал почти все пардальяновские пистоли, оставив себе только сотню ливров.

Под вечер отец и сын вернулись в Париж через Монмартрские ворота. Выходя из домика где жили две девушки, они вновь не заметили ничего подозрительного. А следующие дни за домиком должны были посменно следить Гренгай, Эскаргас и Каркань.

Пардальян пригласил сына поужинать к себе в гостиницу «Паспарту». На ужин Жеан согласился с радостью, но поселиться у шевалье отказался.

— Вернусь к себе домой, на улицу Арбр-Сек, — сказал он. — Пока меня все равно считают убитым, мне и там будет спокойно.

Так он и сделал.

На другое утро Жеан поднялся на рассвете и долго расхаживал по комнате, о чем-то серьезно задумавшись.

— А если так, — сказал он наконец вслух, — и если счастье мое так близко, мне надо позаботиться о состоянии!

При слове «состояние» Жеан словно вспомнил о чем-то. Он взял бумагу, найденную в футляре, внимательно перечитал, затем поспешно высек огонь, зажег лампу и сжег все три листка.

— Все, все! Забыть об этом! — в ярости воскликнул он.

Около половины одиннадцатого Жеан вышел из дома, сам не зная, куда и зачем идет. На уме у него была одна мысль: надо найти сильного и щедрого покровителя и поступить к нему на службу — денег ради.

Но вот к кому идти, как представиться, на кого сослаться, какие рекомендации принести с собой — обо всем этом он не имел ни малейшего понятия. Разве что король… Нет, к дьяволу! Вот еще размечтался! И потом — король, конечно, незлопамятен, но вряд ли он забыл, как Жеан угрожал ему шпагой. Тогда он велел бретеру исчезнуть, но после битвы у эшафота о Жеане, разумеется, вспомнили. Король непременно узнает об этом деле, и тогда перед юношей откроется любая дверь — дверь Бастилии, Шатле, Консьержери… только, к сожалению, не Лувра.

Да, все ясно — о короле нечего и думать. Вот если бы оказать ему какую-то услугу — такую, что все прежнее сразу забудется! Так… но какую услугу? Жеан не знал…

И вот он шел куда глаза глядят, пытаясь что-то придумать, — а в общем, в глубине души полагался только на случай. Шел он, не заботясь об осторожности, не скрываясь — прошел даже перед дворцом Кончини, но не из бравады, а по рассеянности: просто ноги занесли на улицу Сент-Оноре. Впрочем, если бы он и заметил, где идет, обратно не повернул бы.

И вот на Трауарском перекрестке кто-то подбежал к Жеану и с величайшим изумлением воскликнул:

— Кого я вижу? Шевалье Жеан Храбрый? Это вы? Живой?

Жеан встрепенулся, оторвался от своих мыслей и поглядел на встречного. Это был юноша, почти мальчик — лет восемнадцати — в роскошном и невероятно изысканном, по самой последней моде, платье. Но этот мальчик уже глядел на всех окружающих свысока, будучи исполнен величайшей самоуверенности. Сразу было видно, что юноша очень знатен, причем он делал все, чтобы любой понял это с первого же взгляда.

И действительно — звался он Анри де Ногаре, граф де Кандаль, и был старшим сыном герцога д'Эпернона, бывшего фаворита Генриха III, который ухитрился так хорошо устроить свои дела, что и теперь оставался одним из ближайших приближенных Генриха IV.

Впрочем, справедливости ради надо сказать: в эту минуту сын королевского любимца вовсе не изображал великого мира сего, а был искренне рад встрече. Радость — простая, мальчишеская -так и светилась в его глазах; он смотрел на Жеана как на героя -с простодушным и восторженным восхищением.

Жеан, сперва было отпрянувший от юноши, заметил это и сдержался.

— А почему вы так удивились, граф? — спросил он с легкой насмешкой. — Черт возьми, неужто вы желали моей смерти?

— Что вы, что вы, дорогой мой спаситель! — воскликнул Кандаль с пылом, который доказывал его искренность. — Я же обязан вам жизнью! Я добра не забываю, поверьте. Однако говорили, что вы погибли, и я, даю вам слово Ногаре, очень огорчился.

— Весьма польщен этой честью, — отвечал Жеан (не разобрать, всерьез или в шутку). — Вот только скажите на милость, кого же это так занимает судьба нищего бродяги?

— Как кого?! — воздел Кандаль руки к небесам. — Короля, сударь! Самого короля, министров, весь двор. Вчера, господин Жеан, о вас говорили в Лувре, а сегодня, готов поклясться, — на улицах Парижа. Ведь вы теперь герой дня — и вы один этого не знаете!

Как и все знатные особы, граф де Кандаль говорил очень громко, стоя прямо перед собеседником, как будто загораживая ему дорогу.

Жеан Храбрый проворно огляделся вокруг, машинально подтянул перевязь и положил руку на эфес. Понятно, что именно говорили о нем король и министры! Уж верно ничего хорошего…

И когда в королевском дворце прознают, что он жив — а это случится очень скоро, — на него сразу же натравят всю полицию Парижа! А этот молокосос восторженно вопит его имя на всю улицу…

Однако Жеан не подал виду и ничего не сказал. Он только повелительным жестом прервал собеседника, заметив, что их разговор стал привлекать внимание окружающих, и, зорко глядя по сторонам, отправился дальше по улице Сент-Оноре.

Но юный граф де Кандаль не отставал от своего спасителя. Он фамильярно взял Жеана под руку и, весь сияя от гордости, пошел с ним рядом. Жеану это не понравилось, однако же он вновь спросил как нельзя более равнодушно:

— А по какому же случаю король и все знатные господа вспомнили обо мне?

— Вы еще спрашиваете? А дело у Монмартрского эшафота? Только о том сейчас и говорят, сударь. А, черт побери, как это было, наверное, здорово! Как жаль, что меня там не было! Я бы сражался вместе с вами, сударь… Три тысячи дьяволов! Один человек — против него сто, даже больше, и он стольких убил и ранил! Необыкновенно!

— Это не моя заслуга — мне просто повезло…